Если так рассуждать... (сборник)
Шрифт:
— У меня больше нет… — пробормотал я сконфуженно.
— Меня не касается. Здесь не на паперти. Платите!
Уинстон неспешно приближался к столику. На лице у него светилась улыбка предвкушаемого удовольствия. Не хватало еще, чтобы напоследок меня побили в забегаловке…
— Ну нету у меня больше денег! Откуда я знал, что чашка чаю стоит целых двадцать восемь этих ваших… Я завтра занесу!
Последние слова я произнес, уже вися в воздухе. Бармен удивительно ловко сгреб меня за шиворот и приподнял над стулом. Другой рукой он сноровисто и со знанием дела обшарил мои карманы.
Бармен, по-прежнему держа меня за шкирку, выдернул из внутреннего кармана бумажник и ткнул мне в лицо. Уверен, подлинный Черчилль так никогда не поступил бы.
— А это что?
— Там не то… Не такие деньги…
— Козел, — сказала официантка.
— Ах, не те-е-е… — Уинстон легонько встряхнул меня в воздухе. — Ах, у тебя там валюта…
— Говорю, он козел! Я сразу поняла.
— Ну-ка, глянь, что там у него…
Бармен с интересом изучал мое лицо, как бы размышляя, куда вдарить сперва, а куда опосля. Нет, точно, Черчилль, хоть и был рок-певцом, никогда бы так себя не повел.
— Чего копаешься? Что там?
— Ой, — сказала официантка.
Я почувствовал, как плавно опускаюсь обратно на стул. Терять все равно было нечего, и я допил свой чай.
Если верно, что у каждого человека в мозгу есть компьютер, то у бармена был арифмометр. Во-первых, он думал очень долго, а во-вторых, с большим шумом. Он сопел, причмокивал, хмыкал, потом затихал на секунду… И все это при виде обыкновенных семнадцати рублей — двумя трешками, десяткой и рублем.
Переживания бармена завершились сиплым возгласом:
— С-скатерть! С-скорее!
С того знаменательного момента память моя обогатилась еще одним фактом. Теперь я знаю, как шипят перед смертью большие королевские кобры, — именно так.
В течение последующих пяти секунд произошло много событий — и все приятные. На столе мигом развернулась кружевная скатерть, замерцал хрусталь, явились взору закуски, поросенок с петрушкой во рту улыбнулся из-за коньячных бутылок, хлопнула пробка, сверкающая пена обрушилась в бокал…
Физиологи утверждают, что человек не может по своей воле стать меньше ростом раза в три. Бармен смог. Рядом с собою я увидел невысокого человечка, лицо которого выражало одновременно: преданность, обожание, восторг, сознание своего ничтожества, самоотречение, готовность сию минуту пожертвовать своей жизнью и жизнью всех без исключения родственников и, наконец, умиление — такое умиление, какого я никогда в жизни не видел и не увижу, вероятно, до самой смерти.
Но я смотрел не на преданного Уинстона. Мое внимание было полностью поглощено официанткой. Боже мой, что с нею стало!
«Девушка, — думал я в ошеломлении, — куда девались ваши злющие губы-ниточки, беспощадный носик, буравчики-глаза? А хлебосольное «козел»?… Милая девушка, где прятали вы раньше эти мягонькие ямочки, эти стыдливые мохнатые ресницы, робкую грудь? Ах, оставьте, оставьте убогий притон, ступайте туда, где единственно место вам — царство грез и сновидений, являйтесь мечтателям, юношам-принцам, безусым поэтам, овевайте их томительные сны дыханием чистой, великой Любви…»
Сказать, что официантка преобразилась на глазах, значит не оказать ничего. Даже юбка сама собою укоротилась у нее на добрых три пальца.
Пиршество затянулось далеко за полночь. Я полностью отвел душеньку после драидулетовской каши да еще распихал по карманам гостинцев для Куна. Уинстон ворковал, официантка взмывала, я ел.
— Вот сюда извольте-с, — бармен бережно придерживал меня под локоток. — Осторожненько, тут порожек-с. Оп-паньки! Вот и славненько, вот и чудненько… Теперь потихохоньку — и домой, и баинькать…
К стыду признаться, я несколько отяжелел и не сопротивлялся.
— Пожалуйте в машинку… — пел Уинстон. — Номерок давно готов-с. Мы уж заждались, глаза проглядели, вас ожидаючи. А Милочка и постельку постелит…
Страшным усилием волн я разогнал розовый туман и гордо отказался от «машинки» и от Милочки. От машины потому, что надо было запомнить дорогу, а от Милочки… В общем, от Милочки отказался и все тут!
Черный хромированный лимузин наготове следовал сзади. До отеля оказалось буквально два шага. Бармен забежал вперед, чтобы отворить зеркальные двери, и в это время из-за угла вывернул давешний продавец семечек. Я сразу узнал его по длиннополому пальто, кургузой кепочке и роскошному синяку от зонтика.
Реакция у сыщика была отменная.
— Вот он! Стой, стрелять буду!
Бедный, бедный сыщик! Не в добрый час повстречал он меня у витрины на площади. У тех, кто сидел в агатовом лимузине, реакция была не хуже. Мотор взревел, машина сорвалась с места — удар! — и продавец семечек с кастрюльным лязгом откатился далеко в сторону. Характерно, что прохожие, дотоле во множестве сновавшие вокруг, разом растворились в воздухе.
— Загремел… — глупо сказал я. Что тут было сказать? Уинстон покосился на распростертое тело.
— Латы носил, — как бы извиняясь, проговорил он. — Не помогли латки-то… Не извольте беспокоиться, это так-с, издержки производства-с… Сюда пожалуйста! Отдохнете с дорожки, а утречком мы к вам, с докладиками…
Зеркальные двери раскрылись, и отель «Тихий уголок» принял меня в свои объятия.
Последнее, о чем я вспомнил, засыпая на роскошной кровати под балдахином, были слова Куна. Завершая инструктаж перед моим выходом из «норы» в город, Александр сказал:
— Вы, главное, не пугайтесь. В общем-то у нас вовсе не так страшно. Надо только привыкнуть, и все!..
Восстав поутру… Впрочем, нет. Какое уж там утро — два часа пополудни (как все-таки развращает эта роскошная жизнь!)
Итак, проснувшись в четырнадцать часов по местному времени, я первым делом осторожно приоткрыл глаза и посмотрел, нет ли кого-нибудь рядом… Не было. Ни Милочки, ни какой-либо другой дивы.
Приятно чувствовать себя непоколебимым и морально устойчивым. Я взбодрился, но вспомнил вчерашнего сыщика, сбитого машиной, и погрустнел. Предстояло распутать странный клубок людей и событий, в центр которого я попал, выпутаться невредимым и главное — отыскать пропавший корабль.