Если я забуду тебя
Шрифт:
— Простите меня, — смиренно сказал Езекия, поднося руку к голове, чтобы поправить филактелий, сдвинувшийся во время нападения. — Господь послал мне вас в помощь, и я очень благодарен. Но я не могу оставаться здесь.
И хотя я сделал все, чтобы уговорить его остаться, по крайней мере на то время, пока ему не промоют и не смажут мазями раны, он не послушал меня, и шатаясь пошел к воротам и настоял, чтоб его отпустили. Такова уж строгость этих фарисеев, что они скорее пожертвуют собственной жизнью, чем совершат что-либо нарушающее их закон, что, возможно, чудесное качество, но с которым очень трудно жить.
Британник смотрел, как уходит фарисей, а затем громко объявил всем присутствующим, что он глупец.
— Он мог бы получить бальзам для ран, еду для желудка, да еще мог бы лечь в постель с хорошенькой девчонкой. Эти фарисеи ничего не понимают в радостях жизни. От их лиц у меня сводит живот. Но вон идет кое-кто поприятней!
Весь в предвкушении он смотрел в направлении внутреннего дворика, через который вприпрыжку бежали две девушки Мариамны, светловолосая служанка, еще ребенком захваченная у германцев, и темноволосая черкешенка из мест, славящихся красотой своих женщин. Они приветствовали меня, исполнив спектакль охватившего их трепета, который, полагаю, был скорее притворным, чем реальным, после чего сразу же перенесли все внимание на Британника. Резвясь вокруг него как котята, они игриво обернули свои шарфы вокруг его мощной талии, и двор заполнился их громкими голосами. Да разве это возможно! Он стал еще шире. Ел ли он недавно? При этом вопросе Британник прижал руки к животу и принял такой забавный вид, что обе девушки просто повалились от смеха. Ах, у него бездонный желудок! У самого Геракла не было такого аппетита. Жеманно посмотрев на меня, они выпросили разрешение увести Британника и накормить его, на что я дал согласие, потому что более в нем не нуждался. И вот с огромным бриттом в середине они удалились, ужасно напоминая двух нимф, ведущих медведя, зрелище до того забавное, что я улыбнулся.
Я прошел во внутренний двор, тенистный даже тогда, когда солнце стояло в зените, где росла свежая зеленая трава, окружающая фонтан из коринфской бронзы. Среди водных струй развлекались нимфы и сатиры, и у наблюдателя не могло остаться никаких сомнений относительно намерений сатиров по отношению к их спутницам. Подобный фонтан мог заставить покраснеть фарисея. Однако у этого фонтана была полезная функция, потому что он должен был настраивать клиентов Мариамны на нужный образ мыслей и разжигать их желания. Вода изливалась из сосков смеющихся нимф и, брызгая на парапет, увлажняла траву. Кусты с чудесными цветами заполняли двор красками. Деревья с душистой листвой отбрасывали на фонтан тень, а среди листьев порхали птички с блестящим опереньем, удерживаемые на ветвях тонкими золотыми цепочками. Под одним из деревьев растянулась большая серая кошка, глядя на меня с сонным презрением, что в привычках этих тварей.
А теперь позвольте описать Мариамну, чья жизнь, как я позднее узнал, была тесно связана с моей. Во времена, о которых я рассказываю, она была морщинистой старухой, хотя по слухам в молодости была замечательной красавицей. Она была маленького роста, худая, одевалась в самый дорогой шелк и носила тяжелые украшения. Ее лицо было смуглым, нос крючковатым, под сдвинутыми бровями ее глаза были яркими и удивительно пронзительными. Говорили, что она может предвидеть будущее, и я верю, что она обладала этой способностью. Комната, в которой она приняла меня, была сильно затемнена и увешена прекрасными драпировками из Вавилона и Дамаска. Она была насыщена запахами пряностей и тонких духов, так как Мариамна была мастером в искусстве приготовления ароматических трав и в получении из различных растений ароматических эссенций. Среди евреев это искусство высоко ценилось, потому что как люди они очень чувствительны к запахам и получают изысканное наслаждение от благоухания трав.
Когда я вошел в комнату, она встала и обняла меня, а тяжелые духи ее наряда окутали меня как облако. Она была очень ласкова и всегда по малейшему поводу была готова обнять меня, что несколько удивляло и раздражало меня, хотя позднее я узнал о причине любви, которую они испытывала ко мне. Она обращалась со мной как с принцем, что очень льстило моему тщеславию, серьезно воспринимала малейший мой каприз и готова была пойти на все, лишь бы доставить мне удовольствие. Это удавалось ей только тогда, когда я имел возможность видеть Ревекку. В своей доме Мариамна устраивала наши встречи и отправляла своих нубийцев с закрытыми носилками, чтобы они сходили за девушкой и тайно провели ее по улицам Иерусалима, потому что не подобало дочери первосвященника открыто встречаться с чужеземцем.
И вот Мариамна, обняв меня, кликнула раба, чтобы он принес вина, и спросила почему я пришел к ней один, и что сучилось с негодницами, которых она отправила встретить меня. На это я ответил, что они были очарованы обаянием Британника, что заставило ее развести руками и разразиться негодованием о жутких манерах молодого поколения.
— Мне следовало бы выпороть их, чтобы научить манерам, — заметила она. — Я слишком мягкосердечна.
Тем не менее я знал, что она никого не собирается пороть, ведь она была добра и баловала рабов, которых покупала, утверждая, что люди не хотят владеть существами со сломленным духом, а предпочитают, чтобы даже в девушке-рабыне было немного огня.
— Я порчу их, — заявила она, — но я делаю это нарочно. Кто знает, мой Луций, намерения судьбы. Когда-нибудь и дочери моего народа могут быть проданы в рабство. Ты знаешь, это случалось и раньше.
И правда, такое бывало в прошлом евреев, когда их уводили в плен то одни завоеватели, то другие. Не ошиблась Мариамна и в том, что будущее может предложить повторение прошлого. Потому что я сам видел после падения Иерусалима такие толпы порабощенных еврейских женщин и детей, что торговцы даже не могли увести их, чтобы сэкономить на расходах на питание. Более того, их было так много на рынках Антиохии и Кесарии, что покупателей трудно было найти, и тогда пленников стали бросать зверям на арене, чтобы обеспечить развлечение народу, и чтобы избавить их от массовой смерти и от порчи воздуха вонью от трупов. Такая судьба ожидала дочерей Иерусалима.
Мариамна устремила на меня свой взгляд, этот странный проницательный взгляд, что, казалось, она видит меня насквозь. Ни одна деталь моего наряда и внешнего вида не укрылась от ее газ, и я заметил, как на ее лицо легла озабоченность.
— Твоя туника разорвана, — произнесла она. — Под левым глазом у тебя царапина, а на руках кровь. Что с тобой случилось, мой Луций? Где ты был?
Услышав эти слова, я взглянул на свои руки и обнаружил, что они действительно вымазаны кровью фарисея Езекии, а моя туника порвана в драке с Симоном бен Гиорой. Я описал ей случившееся во дворе неевреев и рассказал о страхе, который я испытывал, думая как Флор, наш прокуратор, мог отомстить за оскорбление. Мариамна серьезно выслушала мой рассказ, но ничего не добавила, лишь спросила, что сталось с фарисеем Езекией. Услышав мой отчет, что он ушел из ее дома, она затрясла головой с жестом сильнейшего нетерпения.
— Глупцы они со своей чистотой! — закричала она. — До чего же я ненавижу фарисеев! Они даже не станут есть вместе с чужеземцами. И при этом они ссылаются на законы Моисея. Да когда Моисей давал законы, у него в голове были более важные вопросы, чем вопрос может или нет еврей есть и пить вместе с чужеземцем. Он учил нас быть гостеприимными с пришельцами. Не хочу знать этих упрямых глупцов!
Я рассмеялся и заметил, что они точно так же не желают знать ее, однако не мог побороть искушения и сказать кое-что в их пользу, хотя и знал, что Мариамна не любит их.
— По крайней мере они гораздо лучше зелотов, — сказал я. — Они не пытаются разбудить мятеж против Рима.
— За это, — признала Мариамна, — я готова их похвалить.
Она задумчиво перевела на меня свои странные глаза.
— О, мой Луций, — произнесла она, — хотя фарисеи презирают меня и считают мой дом нечистым, я настоящая дочь своего народа. Я не трусиха и не предательница, и я не испытываю радости из-за рабства, в которое попал мой народ. Но я вижу мощь римских легионов и не могу себе позволить тешиться тщетными надеждами. Можем ли мы надеяться силой сбросить римское ярмо? Где наше оружие? Где наши всадники и наши воины? Не имея ничего, кроме голых рук, разве мы можем напасть на римские войска, завоевавшие весь мир? Разве могут голодные зелоты из пустыни победить вооруженные тысячи Цезаря? Какая глупость! Безумие! У нес нет средств на восстание, нет защиты от римлян. Мы должны быть терпеливы, должны переносить оскорбления, которыми они нас подвергают, и должны просить Нерона прислать нам другого прокуратора, чтобы заменить этого мерзкого сына мясника Гессия Флора.