Если я забуду тебя
Шрифт:
— Действительно, — воскликнула Ревекка, — ты сжигаешь свое сердце без всяких причин. Идя сюда, улыбнись и прекрати смотреть так торжественно, или я уйду от тебя и поцелую Метилия.
И она послала нежный взгляд командующему гарнизона, который был уже пьян, и чей венок съехал ему на ухо, что придавало ему комичный вид. Он держался руками за пузо, а на его лице застыло восхищение.
— Ах, — произнес он, — это излечило бы горечь сожаления.
Однако Ревекка и не подумала выполнять свою угрозу, и вновь обратила свое внимание на меня. Подняв бокал вина, который только что был наполнен одним из рабов, она приблизила руку к моей, настаивая, чтобы я выпил из бокала одновременно с ней. И когда мы вместе выпили, она стала так играть своими губами и округлыми юными грудями, что мое мрачное настроение сменилось страстью и толкнуло ее в мои объятия.
Теперь мы, казалось, продвинулись по пути александрийских оргий. Рабби Малкиель тактично удалился, а у каждого оставшегося мужчины появилась девушка. Септимий обнимался с одной из иониек, а любовные чувства Метилия были обращены на рабыню Мариамны, красивую девушку из Египта по имени Ирис. Что до Ревекки, то атмосфера кутежа и выпитое ею вино так ее возбудили, что я не мог пожаловаться на ее холодность. Все мое существо растворилось в волшебстве ее присутствия, тепле ее тела под моими жаждущими пальцами. Ее длинные, роскошные волосы выбились из под ленты, которая сдерживала их, и упали на меня потоком мягкой тьмы. От ее тела шел запах сандала и нарда, запах более возбуждающий чем сильнейшее вино. В близости наших объятий казалось, что все существо Ревекки охватило меня, обволакивая благоухающим трепетным покрывалом. Весь мир вокруг нас исчез. Мы не осознавали ни времени, ни пространства, ни даже других гостей, мигающих светильников, звездных небес над нами. Ничто не существовало для нас за исключения нашего желания. И действительно, столь властным был наш голод, что наша любовь могла бы побудить нас перейти границы, если бы в тот самый момент, когда наша страсть достигла наибольшей силы, с внешнего двора не донесся такой ужасный шум, что даже наше желание было сконфужено таким гамом и улетучилось как стая испуганных птичек.
Ревекка — ее волосы растрепались, лицо раскраснелось, а грудь вздымалась от быстрого дыхания — высвободилась из моих объятий и тревожно взглянула на ворота. Другие любовные пары тоже отодвинулись друг от друга, когда один из привратников-нубийцев Мариамны, в ужасе вытаращив глаза, вбежал во внутренний двор и бросился к ее ногам.
— Элеазар! Элеазар бен Ананья! — кричал он. — Он пришел. Он взобрался по стене. Пощади, пощади меня!
Ревекка охнула, отскочила от меня, торопливо стараясь придать волосам хоть какой-то порядок. Что же касается несчастного нубийца, то у него были основания для страха, потому что Мариамна предупредила привратников, что если Элеазар с помощью любых средств попадет к ней в дом, то она будет их пороть, пока мясо не отвалиться от костей.
Тем временем второй нубиец дрался с Элеазаром, стараясь помешать ему войти во внутренний двор. Но хотя раб был силен, Элеазар свалил его ударом в голову, стремительно вошел во внутренний двор и встал перед нами.
Брат Ревекки, кому судьбой было предназначено сыграть такую важную роль и в моей собственной жизни и в жизни города Иерусалима, появился среди нас той ночью все еще в облачении командующего храмовой стражи, хотя при нем и не было меча, потому что ему позволялось быть вооруженным только во время дежурств в Храме. Он был высоким и сильным молодым человеком, двумя годами старше сестры, и по своему красивый, точно так же как и она. Его лицо было того типа, что часто встречается среди евреев: темное, худое и угловатое, с глубокими складками между бровями, напоминающими еврейскую букву алеф, вырезанную вечным неодобрением. Хотя во многом он был похож на Ревекку, но в нем не было ничего от ее жизнерадостности. Фактически, он был мрачным фанатиком, преследуемый дикой ненавистью к римлянам и горящим желанием вернуть своей стране и своему народу свободу, которой они наслаждались при Маккавеях.
Увидев, что он стоит среди нас, я не мог не удивиться его мужеству. Ведь хотя мы были безоружны, дом был полон вооруженных людей, а рядом с Метилием и Септимием находились вооруженные слуги. Позади меня стоял Британник, а на службе Мариамны был огромный сириец по имени Эпаминонд, чья главная задача заключалась в том, чтобы вышвыривать нежеланных гостей. Более того, Метилий, как командующий гарнизоном, мог арестовать любого еврея, который представляет опасность, и заключить его в темницу под Антонией, и не часто те, кто были там заключены, выходили живыми из подземных камер. Но хотя он должен был полностью осознать опасность, он не выказывал ни малейших признаков страха, но стоял там, перед фонтаном, гневно глядя на сестру, которая возлежала рядом со мной, а ее рука по прежнему обнимала мою шею.
— Почему ты здесь? — требовательно спросил он. — Почему ты пришла сюда?
— А тебе то что? — вспыхнув, крикнула Ревекка. — Ты не командуешь мной.
— Да? — произнес он. — И тебе даже не стыдно обнимать римлянина? Ты приходишь в языческий дом и целуешься с захватчиком своей страны!
И он остановился, задохнувшись от негодования.
— Тебе не стыдно? — повторил он.
— А чего я должна стыдиться? — спросила Ревекка.
— Ты целуешь римлянина и полураздетая пляшешь перед ним.
— Я не полураздетая.
— Твое платье прозрачное, — возмутился Элиазар. — Ты хочешь, чтоб римлянин взял тебя?
Тут я почувствовал, что мной овладевает внезапный гнев.
— Разве я собака, — выкрикнул я, — чтобы так говорить обо мне? Я не достоин обнять твою сестру? Я не хуже тебя. Снимай доспехи, и я это докажу.
Элеазару не требовалось повторного приглашения. Он снял нагрудник, который носил, и поиграл мускулами. Он был сильным парнем, гораздо тяжелее меня, и если бы я не был так пьян от вина и страсти, я, возможно, подумал бы, прежде чем бросить ему вызов. Но в ту ночь я не ведал осторожности, охваченный доблестью, гневом, ненавистью, ревностью и дюжиной другихчувств. И потому соскочив с кушетки, я бросился на Элеазара, в то время как Метилий и Септимий подбадривали меня и поудобнее расположились, чтобы наблюдать схватку. Но когда я схватил Элеазара, удерживая его со всей силой ненависти, как до того я держал его сестру с силой любви, я понял до чего был опрометчив, потому что я слишком усердно поклонялся святыне Бахуса, чье влияние такого, что в любви и войне, он усиливает аппетит, но снижает способности. Даже в лучшем состоянии мои силы не могли равняться с силой Элеазара, но сейчас расслабленный вином и страстью, я вскоре оказался беспомощным в руках моего врага. Я почувствовал его хватку у моего горла и по ненависти на его лице увидел, что он не собирается отпускать меня, пока не вышибет из моего тела дух. С силой отчаяния я вырвался из его рук, бросился назад в поисках спасения и упал в фонтан.
Не колеблясь ни одного мгновения, Элеазар нырнул за мной, и мы метались, дрались, плескались среди нимф и сатиров, в то время как другие гости громко кричали и устанавливали пари на исход схватки. Но вскоре Элеазар вновь схватил меня и швырнул вниз, удерживая под водой. Я не сомневаюсь, что он держал бы меня, пока я не захлебнулся, если бы не Британник, который, увидев мое отчаянное положение, бросился со своего места, где стоял среди других слуг, и не схватил моего противника, не поднял бы его высоко над головой. Я поднялся из воды, задыхаясь и украшенный листьями лотоса, мысленно поблагодарил силу Британника, который второй раз за день спас меня от смерти из рук разгневанного еврея. А он, держа над головой Элеазара, с которого стекала вода, спрашивал, какова моя воля, и можно ли свернуть Элеазару шею. Но в этот момент Ревекка закричала и объявила, что возненавидит меня навеки, если я позволю Британнику причинить вред ее брату. И я по глупости послушался женских слов и велел Британнику опустить Элеазара, но крепко держать, потому что я не в том настроении, чтобы нырять еще раз.
Тут центурион Септимий разразился проклятиями, что честь римлян запятнана моим жалким видом. И глядя на Метилия, он настойчиво стал просить командующего арестовать Элеазара, а для того чтобы увести его с пагубного пути, запереть его в темнице крепости. И вновь Ревекка приложила все усилия в пользу брата и, нежно обняв Метилия, уговорила его простить Элеазара, который ни что иное как вспыльчивый глупец и не хотел причинить зла. И по тому, как она просила за Элеазара, я осознал, что Ревекка, не смотря на ее все жалобы на его тиранство, была привязана к брату узами очень сильной любви. Метилий очень хотел последовать совету Септимию и запереть Элеазара, потому что знал, что он представляет опасность для мира в городе. Однако он боялся, что если сделает это, евреи мгновенно взбунтуются, так как они очень любили Элеазара и считали его своим вождем. И потому он выслушал просьбы Ревекки, и повернулся к Мариамне, предложил, чтобы она выпроводила нежданного гостя. Мариамна хлопнула в ладоши и позвала Эпаминонда. Вдвоем с Британником они как ребенка подхватили Элеазара, потому что были очень мощными людьми. Ворота были открыты, и они выкинули его прямо на улицу, а за ним его нагрудник, так что мы услышали всплеск, когда он упал в канаву. Услышав этот звук, гости рассмеялись, как если бы все случившееся было чудесной шуткой. Но Септимий не разделял общего веселья, и обратившись к Метилию, заявил, что придет день, когда он пожалеет о своей снисходительности.
— Ты позволил змее проскользнуть между пальцев, — объявил он, — и он будет еще опаснее, потому что был уязвлен.
Я не могу не думать, что временами в душе центуриона должно быть сиял свет пророчества, и что он предчувствовал свою гибель, потому что через шесть месяцев Септимий лежал мертвым у башни Гиппика, и меч, убивший его, был мечом Элеазара.
II
Горьки муки ревности, и больше всего горечи в них для юноши, впервые испытавшего наслаждение и страдания любви. И если удовольствие невыразимо прекрасно, то и страдание столь же непереносимо.