Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика
Шрифт:
«Жизнь осмысливается только отречением от её эмпирического содержания; твердую, подлинную опору для неё мы находим лишь вне её; лишь перешагнув за пределы мира, мы отыскиваем ту вечную основу, на которой он утверждён». В детстве, я, разумеется, не знал этой цитаты Семёна Франка, хотя был обучен грамоте довольно рано и сразу же пристрастился читать «взрослые» книги. Утверждение Франка о смысле жизни я принимал интуитивно, однако обретение оного мыслил именно посредством «праздного созерцания», столь непризнаваемого русским философом. Ведь именно внимательное наблюдение позволяло мне проникать в «высшую действительность», находящуюся за пределами эмпирического содержания жизни. Созерцание – это начальный акт познания, если не есть
Как-то роясь в недрах обширнейшего чердака, из-под спуда забытых вещей я случайно извлёк старую зачитанную книгу, в которой все происходящие события и истории были изложены каким-то странным, диковинным языком. Вопреки обыкновению мне почему-то не захотелось делиться прочитанным со взрослыми, и я оставил книгу там, где нашёл и поднимался её читать лишь тогда, когда солнце ярко освещало чердак через слуховые окна.
В этой книге часто шла речь о том, что очень сложно было себе представить. Особенно меня впечатлило предсказание о временах, когда «волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их». Не оттого ли я с ранних лет не принимал сущностной основы Мироздания, вернее, её следственных проявлений. Ведь в реальном мире всё происходило вопреки описанному, а сокрытая от рационального постижения, несоотносимая с настоящим временем причинная суть Мироздания никак не выказывала своих тайных глубин. Противоречия между формой и выраженным содержанием мне представлялись странными и необъяснимыми; прекрасные творения Природы завораживали своим внешним совершенством, тогда как их внутреннее обустроение смущало мой детский ум, заставляя бежать в мир фантазий и грёз, где всё обстояло именно так, как в найденной на чердаке книге.
А мне бы очень хотелось, чтобы Природа, которую я так любил за красоту красок и форм и которую считал своим другом, обладала бы ещё чутким и милосердным началом, чтобы, наконец, случилось так, как было описано в книге, когда «вся земля отдыхает, покоится и восклицает от радости». Было исключительно интересно узнать, как же всё-таки приблизить это время, как увековечить всё сущее, «безличное – вочеловечить, несбывшееся – воплотить». Да и возможно ли такое?
На этот вопрос Природа отвечать не желала. Она загадочно молчала, взирая на меня «пусто и легко», мило улыбаясь своей цветущей весной и отбирая жизни у одних своих творений для утверждения и преуспеяния новых.
Наверное, поэтому и существует искусство, чтобы нам не умирать от правды, которую не желает открыто и ясно провозглашать Природа.
Однако ответ нашёл я в прочитанной мудрой книге и обратился к кистям и краскам, дабы воплощать её благожелания, когда «горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам. А вместо терновника пусть вырастет кипарис; а вместо крапивы возрастёт мирт».
Пожалуй, лишь так и возможно приблизиться к желаемой гармонии, где «телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе». Поскольку царство Божие пока пребывает исключительно внутри нас, а Мироздание только приглядывается к нам, не водительствуя и нас не привечая.
«Молчи, скрывайся и таи…»
Все пути ведут к разочарованию – утверждал поэт Юлиан Тувим. Сложно упрекнуть польского классика в отсутствии серьёзного подхода к проблеме, однако далеко не любые пути отмечены такой пагубой, а только те, которые скоропостижно приводят к цели. Можно обнаружить бесчисленное множество дорог, предназначенных исключительно для вечного и неустанного движения,
Разумеется, цель – категория, чаще всего, социальная, и как она соотносится с личным пространством человека, во многом зависит от степени его общественной вовлечённости. Это общество вынуждает его выбирать те или иные пути, а всё навязанное заставляет забыть об исключительности и подлинной полноте человеческого бытия. Ведь каким бы дружелюбным не представал перед человеком мир – он априори противоречит не только личной свободе, но и осознанию этим человеком собственной значимости и неповторимости.
Лишь жить в себе самом умей —Есть целый мир в душе твоей…Такую целокупную экзистенциальную версию, в пику общественно-слаженному Тувиму, выдвигает другой мировой классик – русский поэт Фёдор Тютчев. Вот это, пожалуй, и есть «самое высшее в мире искусство», как бы при том не настаивал на социальной природе «самого высшего» другой русский поэт – Сергей Есенин.
К синониму сопричастности
Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами.
Случись мне сейчас оказаться в тех домах, в которых приходилось бывать прежде, я бы отнёсся более внимательно к тем деталям, что теперь всплывают в памяти в размышлениях о минувшем времени. Причудливыми реминисценциями проходят длинные коридоры коммуналок, увешанные всевозможным хозяйственным скарбом, изогнутые стены дома на Карповке с портретами народовольцев – родственников владельцев этого необычного жилья, прожжённые паркетные доски за концертным роялем от бомбы-зажигалки в огромнейшей комнате одинокой старушки-блокадницы… Да много ещё чего проплывает перед мысленным взором, волнуя неясными очертаниями и запутывая полузабытыми адресами. Однако отдельные впечатления не исказило время, и они смогли сохранить свою ясность и полноту. Это в первую очередь относится к «дому специалистов» на Лесном проспекте, где я оказался совершенно случайно, хотя много раз приходилось убеждаться, что любая случайность – это всего лишь прихоть своенравного рока, который попускает тебе иначе распорядиться имеющимися обстоятельствами, либо даёт прекрасный шанс войти в иную реальность с «чёрного хода».
Этот жилой комплекс на Лесном проспекте был возведён в середине тридцатых годов и предназначался для высококлассных специалистов из различных областей знания, не исключая художественной и гуманитарной сфер. Он изначально строился с классицистической широтой и размахом: удобный и просторный внутри, приметный и монументальный снаружи. И кто только не жил за его высокими окнами, не поднимался по длинным лестничным маршам, сокрытым за стеклянными стенами. Жил здесь и известный всему миру родоначальник советской космонавтики, и личный врач Сталина, и великий русский писатель, вернувшийся умереть на родине… А также много-много других известных и знаменитых, тех, кто обеспечивал могущество и процветание своего Отечества – советской страны. Был в их числе и дед хозяина той квартиры, куда меня нежданно-негаданно пригласил случай.
Начну с того, что сам дом подчёркнуто отделял себя от окружающей застройки, демонстрируя экстравагантную особость и самодостаточность. Будет неправильным относить произведение архитектора Симонова и его коллег к конструктивизму, несмотря на многочисленные признаки, лежащие в основе возведённого здания, как ещё меньше причин причислять его к «сталинскому классицизму», невзирая на имеющийся декор, колонны и венчающую дом затейливую смотровую башенку, напоминающую квартальную доминанту девятнадцатого века.