Есть такие
Шрифт:
Какая-то дамочка подходила к ней по песку.
– Доброе утро!
Она кивнула только, не хотелось ни с кем общаться.
– Алина.
– Представилась та.
– Людмила.
– Пришлось ответить.
– Я из Ленинграда.
– Расстилала свой коврик в двух метрах, видимо, не найдя в ней соперницы.
– Мы с вами рядом живём. Откуда?
– Ямал.
– Это что, Сибирь?
– Это -- Север!
Она не хотела продолжать разговор с этой бесцеремонной дамочкой, нарушившей её безмятежное пространство, к тому же не знающей даже географию, и, сняв очки и отвернувшись, положила голову на руки.
Она
Вова перебрался жить к ним в трёхкомнатную, так как рядом с институтом. Учились на одном курсе. Отец умер давно, она только помнит, как плакала мама у гроба, да массу людей, толпившихся в квартире. Второго сына родила сразу после получения диплома. Водились все, и они с Вовой, и мама, и все соседки...
Она, конечно, округлилась потом, хотя живот свой не распустила, как многие в её годы. А вот ноги оставались до сих пор спички-спичками, поэтому она скрывала их всю жизнь как могла, и халатики носила только длинные, да и все прочие подолы были много ниже колен.
Соседка, видимо, поняла, что общения у них не получится, и догадалась оставить её одну, с её неприкрытыми ничем ногами.
Южная широта... Бескрайний песчаный пляж с редкими пальмами на берегу... Чистейшая синева морской воды... Без единого облачка небо... Тишина... Ласковое солнце... Мягкое махровое полотенце... Абсолютно всё со всех сторон окутывает негой... Хочется вот так вечно находиться в этом блаженстве... Здесь и накормят, и напоят, и повеселят, и усыпят... Да, есть такие места на нашей планете...
Но она знала, что есть и другая широта -- шестидесятая. До сих пор она помнит то чувство, в которое безрассудная молодость окунула её, тот шок, что испытала она, сделав первые шаги навстречу неизвестности, ту полную беспомощность перед стихией, когда она -- маленькая худенькая девица в светло-зелёном пальтишке, в коротеньких полусапожках, лёгких рукавичках, белой вязаной шапочке -- держась за огромную сумищу обеими руками, цеплялась за ручки своей поклажи, тогда как северный ветер пытался разорвать её одёжку в клочья, задирая подол на голову, оголяя коленки до талии, расстёгивая пуговицы. Ледяные иглы снега жгли лицо, пурга свистела, смеялась над её потугами, крутила в разные стороны, отрывала её руки от сумки, прикованной тяжестью к земле, чтобы отшвырнуть, отбросить в незримую чёрную дыру самонадеянную дамочку, посягнувшую без спроса ступить на это место.
Кто-то, сняв тяжёлую рукавицу, отряхнул её лицо от измороси, натянул на уши шапочку, крепко взял за руку.
– Мирон! Возьми сумку у барышни!
– Потянул её за собой.
– Не дрейф, маленькая. Справимся.
Она всё ещё ничего не видела, снежный затянувшийся вихрь слепил глаза, ветер пронизывал насквозь, ноги то проваливались в снег, то натыкались на колдобины. Из носа потекла вода, она чихнула. Мужчины дружно засмеялись.
– Будь здорова!
Она не могла даже "спасибо" сказать -- ледяной воздух заполонил её полностью. Шагали минут десять, ей это показалось вечностью. В кузов железной машины её подняли двое, как пушинку, двое других сверху подхватили. Закрыли дверцу. Здесь было теплее, она чуть-чуть оклемалась. Глаза считали -- двенадцать мужчин поглядывали на неё, она тринадцатая. Как-то ей это число не понравилось, и она повторила пересчёт. Оказалась всё-таки опять тринадцатая. Временами было слышно, как работал двигатель. Мотало из стороны в сторону. Все крепко держались за свои боковые сидения, и её держали, иначе она давно бы металась по кузову, как светло-зелёный мотылёк, не только от двери до кабины, но и вверх-вниз, давно бы расшибла свою непутёвую голову, пообрывала себе руки, ноги. Слышались разговоры -- уши стали привыкать к сумятице.
До этого она ехала около полутора суток на поезде. Потом был самолёт. Тогда слышались больше слова "вахтенный поезд", "вахтенная смена", "вахтовый метод", "вахтовая работа", "вахтовики". Сейчас новые слова доносились -- "полярники", "полярная ночь", "полярный маршрут". Тусклый плафон едва освещал компанию. Кто-то громко кричал в радиотелефон, чтобы встречали, кто-то анекдоты рассказывал, но все были весёлые, все, кроме неё. Ехали около часа. Водитель сигналил -- приехали, открыли двери, дружно попрыгали наружу. Не успела она собраться с мыслями, как очутилась среди сугробов. Ветер здесь не так буйствовал, хотя метель крутила.
– Болотин! Принимай свою подопечную!
– Кричал старший, тот, что встречал её ещё у поезда.
– Как добрались?
– Подошёл могучий дядька.
– Нормально!
– Ну-ка, где моя родственница? Господи, что же ты такая худенькая-то! Живая?
Она не была с ним знакома, это был дядя её мужа, который и прислал вызов для работы на севере. Вова уехал ещё осенью, а она вот, оставив двоих школьников на свою маму-педагога, собралась только к Новому году.
– Я твой дядя Женя, - смеялся он.- Ну, поехали искать твоего Вовку. Документы все с тобой?
– Все.
– Это единственное слово она сумела произнести.
Все мужчины куда-то улетучились, наверное, в те постройки, что виднелись с обеих сторон глубокого снежного туннеля. Опять машина, колёса выше её роста, еле-еле взобралась в кабину не без помощи дяди, конечно. Минут через пятнадцать вдали обозначился огнями посёлок, дома двухэтажные. Остановились почти внутри этого обжитого местечка. Дядя Женя долго нажимал на сигнал и светил своим прожектором, установленным на кабине, по одному из домов, пока из окон не стали выглядывать люди.
– Вовка! Крапивин!
– Орал дядя у приоткрытой дверцы во всю мощь своего голоса.
– К тебе жена приехала!
Не прошло и пяти минут, как её Вова вылетел из подъезда. В одной шапке, нараспашку.
– Люсенька! Приехала! Пойдём скорее... Замёрзла? Сейчас согреешься... Заходи в подъезд скорее, - провожал, открывая двери в здание.
– Я за сумкой слетаю, да с Женей попрощаюсь. Подожди здесь.
Вот так она оказалась на Севере, в Новом Уренгое. Им выделили комнату в общежитии. Вова работал в Нефтепроме, а её дядя Женя устроил в Управление Газпрома. Оба ведомства и до сих пор существуют в неразрывной связи.