Есть!
Шрифт:
Накануне 1 сентября и за месяц до назначенного отъезда Шушунна гуляла с подружками в парке и встретила Ирину Ивановну. Она тоже была не одна – с мужчиной. Шушунна поздоровалась с учительницей, потом перевела взгляд на ее спутника. И задохнулась – как рыба, выпавшая из аквариума, начала хватать ртом бесполезный невкусный воздух.
Сейчас, глядя за стекло аквариума в японском ресторане, безвозвратно взрослая Шушунна с улыбкой вспоминает себя, девочку-рыбу. В аквариуме плавает любопытная ржаво-красная рыбка с изумленно раскрытым ртом, и маленький сын Шушунны по-детски жестоко показывает рыбке недоеденный кусочек сасими: «Я хочу, чтобы ты знала свое будущее…» Шушунна о своем будущем не догадывалась, да и не было у нее шансов что-то изменить.
Спутник Ирины Ивановны оказался похожим на Идола Гребенщикова Б.Б., будто младший и любимый брат. И говорил – здоровался – так же, быстро-ласково, по-питерски. Шушунна помнила голос БГ по «Музыкальному рингу», и на записях некоторых он говорил, не пел: «…Это песня о любви. Не о любви между мальчиком и девочкой, а про более… глобальные вещи».
Вот у них с Ириной Ивановной, видно по лицам, были эти «глобальные вещи»: спутник равнодушно отсканировал Шушунну взглядом и вновь впился – руками, глазами, только что не зубами – в ненаглядную свою спутницу. Шушунна могла быть с ними рядом, а могла усвистеть на другой край города – никто бы этого не заметил.
Ирина Ивановна теребила на шее все те же бусы – однажды они порвутся, разозлилась вдруг Шушунна, и упадут в треугольный вырез платья…
Учительница и будто бы брат– его звали Сергей – уходили прочь, а она смотрела вслед, и молча просила не оставлять ее, и любила обоих так, как никого в жизни полюбить не сумеет. И ненавидела, конечно, тоже. Это всегда вместе – как мясо и соль. Ну или как соль на раны .
Подруги дождались Шушунну, возобновили как по сигналу прерванный встречей щебеток – никто из них не увидел перемен в девочке, а ведь перемены свершились, ей показалось, с таким грохотом, так явно…
Интересно, она понравилась Сергею? Может быть, она выглядит слишком экзотической? Шушунна закрыла глаза, вспомнила свое лицо, улыбку в утреннем зеркале. Прежде ей было почти все равно, красива она или нет, – теперь стало страшно. Вдруг она – урод?Красивой в строгом смысле слова Шушунна не была – но у нее имелось то, что зовут красотой дьявола: свежая прелесть, незатоптанность, готовность отражать свет. Мальчики, встречаясь с ней, нервно замолкали или демонстрировали запас тошнотворных приемов. Глупые шутки, пошлые романтические жесты – один засеял парту Шушунны лепестками роз, другой возжег в ее честь петарды, – все вызывало нестерпимый печеночный приступ неловкости; стыд, как за идиотские выходки младших братьев. Когда-то эти мальчики превратятся в тех самых мужчин, которым Шушунна была готова улыбаться уже сейчас, но все равно ни у кого не было шанса стать вровень с Идолом. Или хотя бы с Сергеем.
Рассвет следующего после встречи дня застукал Шушунну возле дома любимой учительницы. В окнах горел свет, за шторами суетились тени.
Через час Сергей вышел – один. Хлопнул дверью, закурил. Увидел – идет к нему по осенним листьям юная девочка Шушунна. Юная девочка Шушунна наблюдала, как разглаживается между бровей будто бы братаглубокая морщина несчастья.Шушунна медленно шла к нему по листьям. « Такая никого не пожалеет», – подумал Сергей. Подумал и почувствовал странное: с каждым шагом Шушунны утекала его перебродившая, дурная питерская любовь. Кровопускание, вскрытие нарыва, ловкий надрез – и все. И прохладные пальцы девочки – словно повязка.
Махачкала – город большой, но через неделю все знали, что девчонка Амирамовых опозорила семью и разбила сердце родителям. Бабушки, объединившись пред лицом семейного позора, согласились ехать в Израиль, сама же Шушунна, как овчарка, сжав челюсти, отправлялась с будущим мужем в Питер. Она ни за что не смогла бы от него отказаться – не смогла бы выпустить из зубов эту кость. Как ребенок в магазине игрушек, зажмурившись, вцепилась в ту самую куклу, жить без которой не имеет смысла. Лучше убейте! Ирина Ивановна, в миг утратившая блеск и превратившаяся из модели для подражания в старую дуру-училку, умудрилась доказать свои принципы даже в г оре – подарила счастливой сопернице пресловутые каменные бусики с запиской «Победительнице-ученице от побежденной учительницы». Жуковский, покивала начитанная Шушунна, и выбросила бусики в окно, безжалостно расчленив по камешку. Точнее, это сначала она хотела их расчленить, а потом одним резким движением сбросила камни с лески, как мясо с шампура.
В Питере Шушунна вышла замуж, сменила имя, символически-язычески закрепив таким образом победу над учительницей, и поступила учиться на журналистку. В один слякотный день (ах, какая же здесь круглый год была слякоть!) она запросто увидела Кинчева в Гостином Дворе и отныне надеялась на другую важную встречу: ей обязательно нужно было взять интервью у Идола.
Верхний слой краски скоро стерся, и Сергей Калугин – как любая чужая мечта – превратился в постороннего, непонятно по какой причине очутившегося рядом с Ириной человека. У него была надоедливая мама-блокадница и полный набор дурных манер, разглядывать которые в Дагестане Ирине не приходило в голову. Она пыталась убедить себя в том, что манеры никого не сделали счастливым, но разве не то же самое мы всегда говорим о деньгах? И каждый раз при этом лжем?
К тому же она забеременела до обидного быстро.Беременная студентка Ирина Калугина просыпалась бессонной белой ночью рядышком с украденным мужчиной – и жалела дитя, спавшее под сердцем: она знала, что ребеныш этот никогда не станет счастливым. Сбывшийся Петербург за окном был мрачным и холодным, как погреб, а БГ не появлялся ни в Гостином Дворе, ни в метро, ни в снах.
Желанное интервью случилось лишь через три года после кражи. Сын тогда ходил в садик, Сергей – к другой женщине (очередной Ирине, к которой в конце концов и ушел окончательно), а сама Шушунна-Ирина металась между двумя взаимоисключающими сценариями: уехать к смягчившимся родственникам в Израиль или окончить институт и развестись со всем прошлым.
В тот день Сергей сам забрал ребенка из сада – им предстояло плановое посещение бабушки-блокадницы, которая невестку не переносила на дух, как некоторые на дух не переносят восточную пищу. Ира простояла у плиты полдня – она с детства обожала готовить, и Авшалум в каждом письме вспоминал ее буркив, курзеи хоегушт. Сегодня она приготовила как раз таки курзе и еще чудуиз баранины и ругала при этом местную баранину от души – разве это баранина, э-э-э?
Ирина сама чувствовала, как при разлуке с родиной в ней обострились непохожесть на северных людей – смуглое лицо в бледнокожей толпе сверкало, как золотая монета в груде серебряной мелочи. Хриплый темный голос, с которым так удобно жить в горах, заглушал ласковую, но монотонную питерскую речь. И, конечно, еда, которую любила готовить и есть Ирина, ничем не походила на унылую здешнюю снедь.
Русский язык шагнул из школьных уроков в жизнь: как все в Дагестане, Ирина великолепно говорила по-русски, но здесь начала забывать нужные слова, на ходу ловила готовые сорваться с языка ненужные и спотыкалась на отчествах – ужасным испытанием становились для нее Георгиевичи, Григорьевны и почему-то Александровны с Александровичами.Она тяжело сходилась с новыми знакомыми, тщательно вымеряла и упорно держала дистанцию с однокурсниками и до смерти боялась преподавателей. Она понимала, что глупо верить в такие вещи, – и все равно ждала наказания от кого-то из преподов, подозревала, что они знают: однажды эта дагестанская девочка смертельно ранила одну из учительского племени. Хорошо, что у нее было теперь другое имя – широкое и плотное, как занавес, оно укрывало преступницу от возмездия.