Есть!
Шрифт:
«Я хочу здесь жить», – подумала Мара однажды утром после третьей булочки – когда оперная дама зашлась совсем уже не в академическом экстазе. Маре все здесь нравилось: и предсказуемые белые шторки на окнах, и длинные, «многокомнатные» немецкие слова, и рейнское вино, до которого Вальтеры были большие охотники. Городки и достопримечательности, которые Маре показывали хозяева, она не узнавала, а будто вспоминала – это была и вправду ее земля, ее страна, ее люди.
Вечерами Анке включала свет над круглым столом, и они подолгу смотрели тяжелые фотоальбомы. Мама Фридхельма в белом платье. Папа – в фашистской форме. Ой!
– Йа, йа, – кивал Фридхельм, – дер Криг. – И по-русски, для большей ясности: – Фойна.
Язык, на котором все трое общались, был составлен наполовину из немецких, наполовину из русских слов, иногда попадались английские, которые вырывались у Анке. Удивительный, между прочим, получился язык. Гармоничный.
Анке доставала свой альбом: мама в белом платье, а папа – опять в той самой форме. «Твой папа – фашист», – вспомнила Мара неожиданно строчку из песни, которую до армии часто крутил Витька на «Романтике-306».
– На йа, – приговаривала Анке, – дер Криг.«Война – и есть один большой общий Крик, – думала Мара. – Но все в прошлом – и какое отношение мои милые и добрые немцы имеют к фашистам?» «Сын за отца не отвечает», – память подкинула Маре еще одну строчку, и альбомы они в общем и целом досмотрели без моральных потерь. Отцы и Фридхельма, и Анке прошли всю войну и умерли спустя много лет после 1945 года.
Вальтеры знакомили Мару с друзьями, соседями, родней, возили к Андрюше в университет, таскали ее по музеям, театрам и, естественно, по магазинам. Визит в главный продуктовый супермаркет земли Гессен Мару успокоил – «Сириус» превосходил его по всем статьям. На Рёмерплац Мара с Вальтерами ели салат с зеленым соусом и пили яблочное вино, в Драйахенхайне – теплый козий сыр, на ферме рядом с домом – свежую спаржу.
– Мара, мы хотим показать тебе еще одно удивительное место, – сказал Фридхельм незадолго до отъезда.
Ехали недолго, и пробок в этот день почти не было. Анке, как всегда, задремала на заднем сиденье – Мара завидовала людям, которые умеют так спать, в любую свободную минуту, в любых условиях. Фридхельм сосредоточенно вел машину, Мара заметила, что они поднимаются в гору. А потом опять спускаются.
– Хирше, хирше! – закричал вдруг Фридхельм, и Мара увидела за окном оленей – светло-коричневых, с бархатными рогами.
Фридхельм ехал медленно, чтобы русская гостья разглядела оленьи стадца, отдыхавшие у обочины. Совсем не пугливые твари. «Их бы в Россию», – подумала Мара. Кирилл однажды рассказывал ей, как один их общий знакомый выехал за город, случайно сбил оленя, выскочившего на трассу, – и ловко продал тушу в ближайшей деревне. Мара решила не рассказывать немцам историю, которая не ложилась в пейзаж.
Справа появился дорожный знак – жаба в белом, отороченном красным треугольнике.
– Нужно уступать дорогу жабам, – объяснила проснувшаяся Анке. – Они здесь часто переходят дорогу, и, чтобы их не раздавили, – знак.
– Там есть еще корзина, – сказал Фридхельм, – жабы можно положить в корзину и нести на другую сторону, куда им надо.
«Я хочу здесь жить, – опять подумала Мара, – если уж тут о жабах так заботятся, то и обо мне наверняка не забудут».
Машина Вальтеров, крепкая и ладная, как девушка, «Ауди», углубилась меж тем в совсем уже глубокий и старый лес. Смешанный – березы, буки, сосны. Фридхельм вырулил на небольшую расчищенную площадку. Рядом с «Ауди» стояло всего три машины, под ногами была настоящая лесная почва, и тишина била в уши, как звуки колокола.
Из ближайшего куста к замолчавшим Вальтерам и недоумевающей Маре вышел, похрюкивая, большой серый еж. «Там – ежик», – вспомнила Мара и будто снова увидела большой живот, мешком лежащий на земле. Еж потоптался рядом с людьми, недовольный знакомством, вернулся в свой куст.
– Пойдем, Мара, – сказала Анке, указывая тропинку. По ней навстречу шли несколько человек, впереди – крупная дама в бордовом палантине.
– Кристина! – жарко вскрикнула Анке и бросилась навстречу палантину.
Обе обнялись и заплакали, Фридхельм сочувственно топтался рядом.
Мара все еще не понимала, куда они приехали. Ближайший город – Михельштадт, лес называется Оденвальд, но зачем все это? Ни памятников, ни красивых зданий – ничего такого не видно.
– Мара, знакомься, это наша подруга Кристина, – по-немецки сказала Анке. – А это Мара, наша гостья из России.
Мара неловко кивнула. У Кристины были заплаканные глаза и запотевшие очки.
– Кристина только что похоронила брата, – объяснила Анке.
– Как это – похоронила? – изумилась Мара. – Здесь?
Вокруг стояли деревья. Одни только деревья, примерно схожие по возрасту. И никаких могил.
– Пойдем, Мара, мы хотим тебе кое-что показать, – сказал Фридхельм, уводя Мару в лес по тропинке. Анке шепталась о чем-то с Кристиной, которую понуро ждали у притихших авто друзья и родственники. – Это не просто лес. Это лес скорби – Фридвальд.
– Похоже на твое имя, – осторожно сказала Мара. Она озябла и растревожилась.
– На йа, похоже, – согласился Фридхельм. Анке догоняла их сзади быстрым шагом. – На самом деле больше похоже на Friedhof.
– Кладбище, – вспомнила Мара.
– Кладбище, – подтвердил Фридхельм. – Но не обычное кладбище, а лес. Фридвальд.
Он обвел рукой пространство, как гордый помещик:
– Здесь можно купить дерево, а потом, когда придет время, человека похоронят под корнями этого дерева и природа сама будет о нем заботиться. Никаких венков, имен, фотографий – здесь этогоне разрешается.