Есть!
Шрифт:
Вожатый Гера Иовлев стал моей первой настоящей любовью, навсегда задав высокую планку и образец для будущих отношений и мужчин. Он был тонкий и смуглый, как мужчины на картинах Эль Греко, но при этом сильный и выносливый. И еще Гера был умный и содержательный, как целая библиотека, – неудивительно, что я влюбилась в пионервожатого после первой же линейки и зачарованно следила за ним из окон и кустов.
На мысль признаться в чувствах меня натолкнула Татьяна Ларина – я как раз дочитывала «Онегина». Как лихо у них получилось! Страниц всего ничего, а результаты налицо.
Ночью, далеко после отбоя, когда даже самые говорливые девицы из нашего отряда уснули, разметавшись на пружинных койках, я пошла в вожатский домик. Сердце бухало так, словно внутри маршировал железный дровосек.
У вожатых было темно, но железный дровосек внутри меня дал команду – и кулак, сжатый из ледяных пальцев, постучал в окно.
Через секунду показалась прекрасная, экономно вылепленная голова Геры – я забыла сказать, что у него были редкостно кривые зубы, но меня, как д’Артаньяна на момент знакомства с Бонасье, «не смущали такие мелочи».
Лунный свет добросовестно обрисовал кривые зубы Геры и его глубокий зевок – вожатый спал. Скорее всего он уснул пьяным – потому что из окна напахивало густо и кисло.
– Чего тебе, девочка? – спросил Гера, не узнавший меня.
Железный дровосек угрюмо вымолвил заветное «Я тебя люблю». И тут же зажмурился, то есть мы вместе зажмурились от ужаса. Зря, потому что Гера растянул губы в лукавой улыбке, помахал пальцем в воздухе – «шалишь!» – и произнес ту самую фразу, ради которой я и вспомнила сейчас эту историю:
– Девочка, иди спать! Ты должна ночью спать, а завтра – участвовать!
Окно затворилось. Униженный дровосек обернулся девочкой. Я вернулась в свою палату и до рассвета не могла уснуть, а потом проспала общий подъем. И долгие годы потом не хотела даже слышать о любви.
« – Важную я вчера у Голопесова индейку ел! – здохнул помощник исправника Пружина-Пружинский. – Между прочим… вы были, господа, когда-нибудь в Варшаве? Там этак делают… Берут карасей обыкновенных, еще живых… животрепещущих, и в молоко… День в молоке они, сволочи, поплавают, и потом как их в сметане на скворчащей сковороде изжарят, так потом, братец ты мой, не надо твоих ананасов! Ей-богу… Особливо ежели рюмку выпьешь, другую. Ешь и не чувствуешь… в каком-то забытьи… от аромата одного умрешь!» Это Чехов. «Невидимые миру слезы». Я сама сейчас миру не видна, а из рассказов Чехова мама заставляла меня в детстве ежедневно списывать – по две страницы, чтобы я набиралась грамотности и разрабатываладушу. Поэтому у меня с Антоном Павловичем долго не складывались отношения – я только лет в тридцать его по-настоящему прочитала.А вот Гашек: «Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню для большего богатства комбинаций, ибо дело не в том, как варить, а в том, чтобы с любовью все комбинировать, приправу, скажем, и тому подобное. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, приготовляя подливку из лука, возьмет сначала всякой зелени понемногу, потушит ее в масле, затем прибавит кореньев, перцу, английского перцу, немного мускату, имбирю. Заурядный же, простой повар разварит луковицу, а потом бухнет туда муки, поджаренной на говяжьем сале, – и готово. Я хотел бы видеть вас в офицерской кухне. Человек некультурный терпим в быту, в любом обыкновенном роде занятий, но в поваренном деле без интеллигентности – пропадешь. Вчера вечером в Будейовицах, в Офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто смог их так приготовить, – да отпустит ему за это Господь Бог все прегрешения! – был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутчи. А те же почки в мадере ел я однажды в офицерской столовой Шестьдесят четвертого запасного полка. Навалили туда тмину, – ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!»
Все про кухню, про кухню… Как назло попадается именно то, чего мне лучше не читать: я и так с трудом сдерживаюсь, чтобы не готовить с утра до вечера. Мама не любит мою кухню, считает слишком вычурной, а папа так боится обидеть маму, что всегда ей поддакивает. Здесь, в Пенчурке, я отлучена от любимых продуктов и питаюсь так, как ни за что не станут есть мои телезрители.
«У плиты я чувствовала себя куда счастливее, нежели создавая так называемые легендарные «образы» – книжка о Марлен Дитрих. Не представляю ее у плиты.
Под книжкой Дитрих был толстый слой пушистой пыли, а там – о нет. Я меньше всего хотела найти эту книгу, но вот нашла – и теперь придется взять ее в руки.
…Подруг не было, зато у меня был Тот Человек. Он умел быть сразу и другом, и подругой, и мужем, и врачом, и коллегой, и читателем – вообще всем сразу. Это очень удобно и чрезвычайно волнует. Женщину подобное качество просто сбивает с ног. Сбитая с ног, я, как жук, трепыхалась и не могла встать, ушибленная чувством. Обезножела.
Тот Человек тянул к себе все ниточки, какие только были в моем распоряжении, – и они стали теперь в его распоряжении. Но в те дни я писала так же легко, как теперь готовлю, – я делала это с упоением.
Роман мой был уже почти закончен, но я не решалась показать его окружающим. Подруг, как все запомнили, у меня не было, а Тот Человек видел только самые первые страницы и ушел, прочитав их, как мне показалось, в смятении. Лицо у него было словно у несчастливого отца в роддоме, увидевшего личико третьей по счету дочери. Одно из двух – либо мое сочинение было ужасным, либо прекрасным. Жаль, что Тот Человек не уточнил, какое именно «либо» относится к моей будущей книге.
Я узнала это через год – когда мой роман благополучно прошел стадии первого знакомства с редактором и перешел на уровень хорошей дружбы с директором издательства. Художники рисовали обложку. Редакторша с сачком бегала по страницам, вылавливая последних блох. Мне даже выплатили гонорар – полностью, и я успела потратить почти половину на какие-то дико ненужные и потому восхитительные вещи.
Звонок Того Человека вызвал меня на улицу – я откликалась на его звонки, как слуга в английских книжках на колокольчик хозяина.
Был чудный майский день – а я очень люблю май, несмотря на то что из года в год именно в этом месяце ко мне приходят сразу и томление, и страх будущего, и ужас, что все прошло и больше не будет ничего такого, ради чего стоит жить. Не стану описывать клейкие листочки и голубые, голубые, голубые небеса – я лучше опишу Того Человека, каким он стоял передо мной в тот чудный майский день.
У него было чужое лицо.
Когда мне рассказывают что-то важное, я вдруг начинаю разглядывать рассказчика пристально до смущения, порой обоюдного. Звук отключается, зато зрение обострено до предела – и я вижу в собеседнике именно то, чего хотелось бы не видеть. У одного важного и горделивого писателя вдруг обнаружились до отвращения маленькие ручки с короткими и какими-то недоразвитыми бледными пальцами. У пожилой дамы-критикессы из декольте торчат прорвавшие лифчик «косточки» – как у дохлой рыбы. У П.Н. в ушах шевелятся волосики.
А у Того Человека было чужое лицо.
Я не слышала, что он говорил, – точнее, почти не слышала: звук его голоса то включался, то выключался.
– Вышла книга… Хотел тебе рассказать… Издательство… Премия… Переводы…
Тот Человек пытался пересказать мне все свои планы разом – он верил, что его книга, словно ключ, откроет все двери, а там, за дверями, – успех, счастье, деньги и вещи: только ждут, чтобы их выпустили наружу. Горделивый писатель с недоразвитыми ручками после успеха своей книжки начал томно поджимать губы на фотоснимках и наряжаться в итальянские дизайнерские шмотки типа «а ты не летчик, а я была так Prada»… Пожилая критикесса в рыбьем лифчике более всего интересовалась стратегией и тактикой перехода из одного сословия в другое. Тот Человек даже пустил слезу, рассказывая о том, какой успех ждет его первую книгу.