Эстонские повести
Шрифт:
— Проводите меня, — сказала Инна.
— Вы имеете в виду, чтобы мы с вами погуляли?
— Ну, разумеется.
Кивиселья огляделся.
— А если увидят, — пробормотал он. — Разговоры могут дойти до вашего супруга. Городок у нас маленький, здесь все становится известно.
У Инны была возможность проявить свою любезность.
— Ох, что вы об этом, — произнесла она. — Мой муж знает и уважает вас. И я всегда хвалила, говорила ему, каким вы были в школе хорошим парнем.
Фельдшер беспомощно посмотрел в сторону тюрьмы и сказал:
— Когда
— За чем же дело стало?
— Да?
— Чему вы удивляетесь?
Кивиселья надолго умолк. Они прошли уже порядочное расстояние, прежде чем он наконец ответил, разумеется, не очень серьезно:
— Ох, если бы это счастье выпало мне в школьные годы!
Многие встречные здоровались. Молчать было неловко.
— Вы, наверное, по-прежнему холостяк? — спросила Инна.
— Верен своему сословию, — ответил он. — Все еще верен.
То, что он подчеркивал свою верность, казалось, выдавало его тайную любовь.
— Может, подошло уже время?
— Может быть, но…
— Что «но»?
— Да не знаю, как и объяснить. Это длинная история.
— А вы попробуйте.
— Война, конечно, прежде всего. И так в каждом деле, если начнешь обзаводиться семьей. Когда ты один, обходишься малым. Что, например, купишь сейчас из домашней утвари? Иногда я приглядывался: не найдешь даже ночного горшка. Прошу прощения. Да, вот видите, какие слова я начал употреблять. В разговоре с дамой. Никогда бы не поверил, что дойду до такого, но что поделаешь — жизнь. Все то, что тебе приходится видеть и слышать.
— Ох, ничего, ничего, — успокоила Инна.
Но больше слов успокаивал ее беспечный и невинно шутливый смех. Он даже подбадривал. И навряд ли без этого смеха Кивиселья, человек по натуре очень застенчивый, продолжал бы в таком духе:
— И вот что я хочу еще заметить вам, госпожа, по поводу этого обзаведения семейством: женщины приносят заботы.
— Ого! Как это понимать?
— Предложение превышает спрос. Теперь вы, конечно, станете осуждать меня, однако, по моим наблюдениям, цена понизилась.
Инна не стала осуждать. Но тут же посерьезнела, может, даже посуровела. Сказала:
— Боюсь, что вы забываете самую большую заботу семейного человека — детей.
— Да, это верно, но лишь настолько, насколько эти крошки имеют отношение к женитьбе и к семье.
— Мы отослали своих детей в деревню, — продолжала Инна. — Еще зимой, когда тут начались эти страшные бомбежки. Теперь уже прошло почти три месяца, и представьте себе — они там запаршивели. Я уже несколько ночей не могу как следует уснуть.
Так как они уже были в парке, Инна говорила обо всем этом, не понижая голоса. Встречных здесь не было, и Инна пошла значительно медленнее.
— Ох, госпожа, не слишком ли вы трагически воспринимаете эту коросту, — сказал фельдшер.
— Коросту и кровавые волдыри! Как же прикажете их воспринимать, если не трагически? Может, я должна радоваться или благодарить кого, что мои дети запаршивели в деревне?
Фельдшеру стало неуютно от ее резкого тона.
— Да нет, что вы, — ответил он робко. — Я хотел только успокоить вас и еще раз подчеркнуть, что короста сейчас явление распространенное.
— Откуда она только берется?
— Предполагают, что от недостатка сахара.
— Мои дети сладкое получали.
Фельдшеру показалось, что он опять оступился перед своей собеседницей.
— Верю, но недостаток сахара лишь одна из причин. Между прочим, короста еще и заразна.
И снова получил отпор; все больше раздражаясь, Инна сказала:
— Мой дядя и его жена, к которым мы отправили своих детей, — люди очень чистоплотные. Они образованнее и состоятельнее наших обычных крестьян.
«Одно время ее отец держал сельскую лавку», — без малейшей иронии подумал фельдшер Кивиселья.
— Как-то я обсуждал этот вопрос с одним моим другом, — сказал он. — Прошлым летом. И мы пришли к общему мнению, что сейчас весь мир полон гнилостных микробов. В конце мой друг, то ли из упрямства или охватившей его вдруг мистики, заявил: «Мертвые хотят, чтобы и мы гнили». По его словам, это как бы возмездие живым, за убитых и повешенных. А что думают врачи? Вы с ними говорили?
— Я не хотела и не хочу идти из-за этой коросты к врачам. Они во всем видят грязь. И вообще, я не знаю почему, но уже с детских лет кожные заболевания являются для меня чем-то постыдным.
— Ну-ну, госпожа Инна! Как может какой-то прыщик на теле быть позорнее опухоли, которая растет внутри человека?
— Значит, вам так не кажется?
— Теперь уже нет. Давно уже нет.
— Вы, наверное, вообще очень спокойный человек.
— Так думают. Да и я пожаловаться, в общем, не могу. При моей работе, где встречается всякое, кажется иногда, что обладаешь железными нервами. А потом, бывает, по ночам сна нет. Мысли гнетут, душа разрывается, хочется плакать, кричать. Шагаешь по комнате, кажется, с ума сходишь.
— Что вы говорите! — испуганно воскликнула она.
— Честное слово, госпожа Инна.
— Интересно, что может тревожить такого здоровяка, как вы?
— Даже не знаю, как это все начинается. Вдруг ловишь себя на мысли, что задумался над вещами, до которых тебе вроде и дела нет. Как правило, все это сентиментальные мыслишки. Вспоминается какая-нибудь история из детства, какой-нибудь друг, его жизнь. И встает вдруг человек перед тобой со всеми своими поступками — хорошими и плохими. Как недавно Калле. Ну, этот Пагги. Вы же знаете его. В школе он считался плохим парнем, я имею в виду все, что касается девочек. Доводил их, не давал проходу. А так был толковым, как говорится, голова варила, тут я ему и в подметки не годился. Родители хотели, чтобы он стал офицером или церковным служителем.