Эта любовь
Шрифт:
Когда мы сидим с двух сторон стола, будь то в Париже, Трувиле, Нофль-лё-Шато, где угодно, ничего другого больше не происходит, ничего другого больше не существует, только то, что есть на бумаге.
А потом так же внезапно, как это было в бистро, когда она перестала смотреть на людей, ей нужно, чтобы все прекратилось. Слова больше не приходят. Она перестает писать. Она думает, что, может быть, никогда больше не стоит писать, она думает, что у нее больше не получится, что она не умеет писать, она думает, она больше никогда не будет писать. Она больше ничего не знает. Она замолкает. Я ничего не говорю. Я знаю, что нужно пойти за машиной, она должна встать из-за стола, оставить комнату и все, что в ней, все это больше ничего не значит, она больше ничего не понимает, она перестает хотеть понимать, до такой степени она все понимает, до такой степени она все видит, что страдание вновь слишком сильно, и не только
Ладно, нужно съездить на рынок купить перца, мне хочется супа.
А потом она говорит: что нужно сделать, чтобы написать слово «вечность», что нужно сделать, чтобы не писать его, это же невозможно, вы понимаете, нужно заняться чем-то другим.
Именно это она и пытается сделать. Мы едем на рынок, покупаем картошку, перец, четырех штук достаточно, и она полностью забывает начатый ею текст и все остальные слова. Она думает о супе, который мы приготовим вечером, она смотрит на то, что лежит на полках, она говорит: это дорого, просто невозможно представить, как дорого. Она смотрит на ценники, названия марок, она хочет купить все это: возьмите три упаковки кофе, его никогда не хватает. Она уже обо всем забыла, она хочет жить.
А потом она возвращается за стол и продолжает, слова возвращаются, главное слово еще далеко, слов слишком много, не тех, которые заменят главное слово или просто займут пустое место, нет, ни в коем случае, эти слова для того, чтобы попробовать сказать что-то, что еще не было сказано, оставалось в отдалении от всего. Это отдаление нужно, чтобы не нарушать правды. Правды о чем — неизвестно, текст не указывает на это, он не должен этого говорить, и она никогда не позволяет себе учить кого-то правде. Никогда, она просто пишет. Она занимается только этим. Она знает, что теперь нужно найти другие слова, заново придумать слова очень старые. Она говорит: писать уже почти невозможно, разве можно написать что-то лучшее, чем самая первая книга, чем Библия, Книга Бытия, нет, не думаю, такой простой способ излагать мысль — это было сказано раз и навсегда.
«И был первый день, и первая ночь».
Я хотела бы, чтобы я написала это, мне это так нравится. Что нужно сделать, чтобы осмелиться писать? И тем не менее мы пишем, понимаете?
Вы пишете. И каждый раз я околдован, когда вы пишете. Когда творится одна из историй. Я знаю тогда, что с вами не может больше ничего случиться, что вы не можете умереть, смерть отступает как минимум до конца книги, вы допишете ее до конца, вы не сможете оставить ни книгу, ни саму себя, ни меня, ни то, что еще нужно купить на рынке.
Сейчас вы диктуете страницу, которая расскажет о том, что было на отсутствующей фотографии, о пересечении Меконга, о встрече с мужчиной, который выйдет из красивого автомобиля, с незнакомцем из Северного Китая, первым любовником. Мы в Нофле, сидим за большим столом напротив парка. Я жду, что вы будете диктовать дальше, машинка, на которой я печатаю, мне очень нравится, большая черная печатная машинка, военная машинка, как вы сказали. И мы — вместе с маленькой девочкой в мужской шляпе и туфлях как у проститутки, шитых золотом, — это вы, вы облокотились о поручень, и через несколько секунд он предложит вам сигарету, а вы ответите: нет, я не курю — и увидите на руке Китайца перстень — драгоценности, любовь — все, что потом случится, мать будет довольна, бедность должна кончиться, и вам выпало на долю написать эту историю, обошедшую потом весь мир. Историю бедности. Историю ни о чем. Навсегда оставшуюся прекрасной, о которой нельзя было не писать, даже спустя шестьдесят лет, вы снова пишете о ней, не переставая о ней думать. И я — рядом с вами, я печатаю то, что вы мне диктуете, я стараюсь ничего не пропускать, не ошибаться, время от времени вы очень сильно волнуетесь, когда говорите о маленьком брате, Поле, об этой любви, он тоже всегда здесь, с вами, невинный, погибший. Вы не можете сдерживаться, ваш голос дрожит, вы плачете. Я не могу в это поверить. Я перестаю печатать. Я жду. Это должно пройти. Это проходит. И вы вновь возвращаетесь к этой истории, и появляется Элен Лагонель, ее имя мне очень нравится, Лагонель. Она говорит: мне тоже оно очень нравится, вы бы обожали Элен, она любила меня до безумия, она могла все бросить ради меня, она обожала меня.
Мы сходим с ума из-за этой истории, мы думаем, что будет, если малышка спасет семью от нищеты и Китаец женится на ней, но нет, это невозможно, мы знаем это. Черная «лянча» въезжает в парк французской резиденции. Мы все больше и больше любим Анн-Мари Штреттер, самую красивую из женщин, из всех, кого только можно представить. Текст можно повторить по памяти, мы ведь заранее знаем эту историю, и все же нет — мы открываем для себя все заново, в то время как вы мне диктуете. Мы очарованы. Мы говорим: еще! Мы почти аплодируем, как в театре, а потом, когда вы произносите имя «Поль», вновь подступают слезы. Вы говорите: я не могу смириться, я никогда не смирюсь со смертью этого ребенка, моего маленького брата, которого я обожаю. Со смертью. Этой любви.
Книга продвигается, каждый день, она уже существует, это «Любовник», изданный «Минюи» в 1984 году и получивший Гонкуровскую премию, мировой успех, планетарный, как вы говорите, эта история о малышке нравится людям всего мира. Ее все любят. Устоять невозможно. Никто не может.
То, чего больше нет, ваш голос, когда вы диктовали мне текст в Нофль-лё-Шато весной 1984 года. Этот голос, его волнение, когда находились нужные слова, откуда они приходили, откуда эта легкость, почему вы именно мне рассказывали историю о любовнике из Северного Китая? Вы спрашиваете: он вам нравится? Я уверена, что он вам нравится, и автомобиль, он тоже вам нравится, давайте, признавайтесь. Я не отвечаю. Я перед печатной машинкой, я жду, я знаю, что сейчас вы вернетесь к нити рассказа, и я не хочу быть рассеянным, случайно пропустить начало фразы, опоздать и заставлять вас потом повторять какое-нибудь слово, ведь из-за него может потеряться целое предложение, предложение, которого вы еще не придумали, но оно тем не менее уже почти сказано и напечатано на моем листке. Я не хочу ничего пропустить. Иногда вы начинаете говорить быстрее, и я тогда печатаю тоже быстрее, быстрее, делая опечатки. Орфографические ошибки не имеют значения, я их потом исправляю. И так до конца книги, каждый день, до конца всей истории. Но конца ведь не существует, годы спустя будет другая книга с той же историей: вы, любовник и я. «Любовник из Северного Китая», изданный «Галлимаром».
Вы говорите: это уже невозможно, но все равно мы обожаем их, всех этих людей, не вы, а я, конечно, моя мать бы вам очень понравилась, я уверена.
Мы улыбаемся. Мы смеемся. Мы продолжаем. Эта история все еще продолжается, когда я пишу это сегодня, она все еще продолжается, я могу перечитать все слова, попытаться услышать голос, увидеть лицо, когда вы произносите эти слова и не смотрите на меня, ни на что не смотрите, я не знаю, на что, вы рядом со мной, а вашего тела больше не существует, вас больше нет. Эти глаза больше ничего не видят, ни деревьев, ни Атлантического океана, ни телевизора поздней ночью, ни Меконга, ни зеленых рисовых полей до самого горизонта. Эти глаза больше не видят. Ничего.
И все же как в это поверить, как поверить, что это возможно, что вас больше нет рядом, что вы не смотрите на меня, — это невозможно, это неправда, теперь я пишу вам, значит, ничего не меняется, значит, вы здесь, со мной, так же далеко, как и раньше.
Я слышу, как вы смеетесь, и мы начинаем смеяться вместе, together, да, мы хохочем над этой шуткой, вы — мертвы, а я вам пишу об этом, это я-то — пишу! Мы многое повидали, но такое! Мы хохочем.
Итак, это не все. Нет. Я рядом с вами. Видите. Я пишу. Я в Париже. Сейчас весна 1999 года. Я думаю о вас. Я не знаю, что делать. Что делать, чтобы не думать. Как идиот, без мыслей, печатая на пишущей машинке «Оливетти» с белым корпусом и черными клавишами, занимаясь тем, чем вы занимались всю свою жизнь. Я продолжаю говорить вам: это не все, нет, потому что я здесь, потому что я не перестаю быть с вами, я никогда, никогда не забуду вас.
Вы говорите: прекратите, бросьте этот припев. Вы знаете, что мы ничего не знаем, мы не знаем, что пишем, мы не знаем, что делаем, любим ли мы друг друга, любим ли мы, любите ли вы меня, скажите это мне еще раз, любите ли вы меня, скажите?
Я отвечаю: больше всего на свете.
Еще больше.
Да. И я хотел бы быть как вы, я хотел бы быть на вашем месте, приехать сюда в первый раз, на эти острова, видите. Я хотел бы быть здесь, ждать, когда вы начнете произносить эти слова, откуда они приходят? Написанные слова. Напечатанные слова, которые я могу перечитывать еще и еще, прекрасные слова, которые я могу читать первым, я и потом все другие читатели всего мира. Вы здесь, здесь все молодые читатели, они читают, наедине с самими собой и вместе с нами, все слова этой истории, нашей истории, истории, которая не кончается, которая началась, когда я прочитал «Лошадок», с того дня, когда я написал вам на улицу Сен-Бенуа, с того дня, когда вы открыли мне дверь, с первого поцелуя лета 80-го, первой ночи, первой улыбки утром, первого скандала, первой книги. Вся жизнь день за днем, вплоть до тоски и пустоты.