Эта покорная тварь – женщина
Шрифт:
Адвокаты, теперь уже вдвоем, направились к жилищу Ланселинов и увидели, как погас свет в мансарде, и зажегся украдкой, когда мужчины стали удаляться. Обеспокоенные (по крайней мере поскольку пропадал хороший обед) эти джентльмены пригласили полицейских с бригадиром, которые, взломав окно, пригласили Ланселина войти в свое жилище, где оказалось, что электролампы не работают. Двое полицейских и брат жены с фонариком стали подниматься наверх. Приблизившись ко второму этажу, это трио из гуманных соображений посоветовало мужу не следовать за ними...
На третьей от лестничной площадки ступеньке уставившись в потолок, лежал одинокий глаз. На самой площадке в неестественных позах лежали сами леди Ланселин. Их головы напоминали пудинги с кровью. Под скромными провинциальными платьями их ноги были исполосованы ножом
Самого молодого, третьего полицейского, его имя было мистер Трут (по-английски — правда — прим. пер.), послали осторожно подобраться к мансарде. Через щель под дверью пробивался мерцающий свет. Когда он взломал дверь, то оказалось, что свет вдет от свечи, установленной на тарелке, чтобы капли не падали на пол — Папин были умелыми служанками. Девушки лежали на кровати, одетые в синие кимоно. Свои платья, запачканные кровью, они сняли. Вымыли руки и лица. Как обнаружила полиция, они вымыли использованные кухонный нож, молоток и оловянный кувшин и аккуратно сложили их на прежнее место, хотя кувшин был уже слишком побит. Старшая из них, Кристина (младшая, Ли, никогда не отвечала на вопросы, кроме как на суде) не признали себя виновными. Они просто заявили: «Да, мы это сделали». Трут взял то, что осталось от свечи и повел девушек через трупы, вниз по лестнице — и в полицейский участок. Кристина говорила, что причиной всему был электрический утюг, в котором произошло короткое замыкание, отчего исчезло электричество в доме. Трут не обращал внимания на разговоры. Они были по-прежнему в своих синих кимоно, с растрепанными волосами и выглядели довольно дико, особенно для февраля, хотя их знали как самых аккуратных девушек в Ле-Мансе.
Из-за типографской ошибки французская пресса назвала девушек не Папин, что ничего не означает, а Лапин, что по-французски значит кролик. Это не было оскорблением.
Ожидая суда в тюрьме, Кристине, старшей, которой было 28 лет, являлись исключительно святые видения, но вела она себя далеко не как святая. Двадцатидвухлетняя Ли была так похожа на Кристину, что выглядела как ее сестра-близнец, родившаяся с большой задержкой. К ней ничего не являлось, поскольку девушки содержались раздельно, а у Ли не было никакого воображения.
Процесс состоялся через шесть месяцев и проходил в местном здании суда. Там были охранники со штыками, леди с лорнетами и эмиссары парижской прессы. В качестве комментаторов «Пари-Суар» выступили двое романистов, братья Таро, Жан и Жером, которые с самого начала своей журналистской деятельности писали о себе «я» и почти что заслужили Гонкуровскую премию в таком союзе. Были здесь журналисты из «Детектива», «Нуведь Ревю Франсуаз» и «Атлантик Мансли».
Диаметрально противоположные, позиции обвинения и защиты были ясны. Или: а) сестры были нормальными девушками, убившими без причины (очевидно, беспричинное убийство было в Ле-Мансе признаком нормальности), или: б) сестры — Кролики были безумными, как мартовские зайцы, так что в причине не нуждались. Хотя у них была и своя версия, если бы присяжные хотели ее выслушать: все дело в ненадежном электроутюге — обычном поводе для революции... Утюг сломался в среду, его починили в четверг, он снова сломался в пятницу, вырубив свет в доме. К шести часам леди Ланселин после возвращения с прогулки были убиты в темноте — потому что мертвые не бранятся...
При жизни мадам как-то заставила Ли опуститься на колени, чтобы поднять неубранный клочок бумаги с ковра. Своими белыми перчатками она проверяла, как Ли вытирает пыль, отпускала комментарии по поводу омлетов Кристины через официальные записки, которые приносила на кухню Женевьева. Все эти привычки создавали у сестер Папин комплекс преследования. Мадам хорошо кормила девушек и «даже позволяла им отапливать свою спальню в мансарде». Хотя, Кристина не знала, была ли мадам к ним добра, поскольку за шесть лет службы она с ними ни разу не заговорила. А если с тобой не разговаривают, то что можно сказать? О мотиве их преступления писали Таро, принимая сторону девушек: «Девушки были хорошими слугами, но им в высшей
Таковыми, среди прочих, были присяжные заседатели. Это были двенадцать хороших людей, которые не могли оценить поступок сестер Папин. К тому же процесс длился всего двадцать шесть часов, и не было времени вдаваться в детали психики девушек, хотя от этого зависели сорок или пятьдесят лет их будущей жизни. Обвинение призвало трех экспертов из местной психиатрической лечебницы. Те встретились с девушками два раза по полчаса и заявили под присягой, что обвиняемые обладают «незапятнанной наследственностью». То есть, их отец был алкоголиком, изнасиловавшим их старшую сестру, которая после этого ушла в монастырь. У матери были истерики из-за денег. Их кузина умерла в сумасшедшем доме, а дядя повесился из-за «безрадостной жизни», другими словами, наследственность в порядке, ответственность — стопроцентная!
Защита была слабой. Опровержениями по поводу психической ненормальности девушек не придавалось значения. «Сильное сомнение в их рассудке» адвоката Пьера Шатемпа было отвергнуто, поскольку на перекрестном допросе выяснилось, что перед процессом он не говорил с обвиняемыми и пяти минут. Он все узнал о них, сидя и размышляя в своем парижском кабинете.
Присяжные пропустили также мимо ушей тонкий намек на девушек как на «психологическую пару», хотя они и поняли более общую ссылку на Сафо, которую сделал шеф психиатрической клиники. Кровосмешение девушек представляло первостепенный интерес для двенадцати хороших людей, хотя в действительности оно было незначительной деталью их подозрительной семейной жизни. Присяжные обошли вниманием и галлюцинации, преследовавшие Кристину в тюрьме. Но через шесть месяцев после смертельного приговора (казнь через обезглавливание) эти галлюцинации были оценены по их литературному достоинству в научном эссе «Параноидальные мотивы преступлении: преступление сестер Папин» доктора Жака Лакана, в сюрреалистическом номере ежеквартального журнала интеллигенции — «Минотавре».
Но в суде поэтические видения Кристины были восприняты как лживые басни и никого не тронули, кроме зашиты, конечно. Хотя они и представляли исключительную ценность с точки зрения лирической параной и современной психиатрии. Некоторые из сумасшедших могут задать такие вопросы, которые человеку разумному и в голову не придут. «Где я была до того, как оказалась в животе своей матери?» — спросила Кристина — и у нее начался припадок. Затем она интересовалась, где сейчас могут быть леди Ланселин, не могут ли они вселиться в другие тела? Как сказал Тараудс, для кухарки она проявляла чересчур «необычный интерес к метемпсихозу», что отразилось и в ее меланхолическом замечании: «Иногда я думаю, что в своих прошлых жизнях я была мужем своей сестры». Когда же все вздрогнули в тюремной общей спальне, то она высказала пожелание увидеть эту проклятую невесту повешенной на яблоне, с переломанными конечностями. Тогда же сумасшедшая Кристина влезла, легко подтянувшись руками, на самый верх зарешеченного десятифутового окна в камере. Чтобы успокоить ее, позвали сестру Ли, с которой они не виделись после ареста шесть месяцев. В странном волнении Кристина крикнула ей: «Скажи — да, скажи — да!», но тогда это никто не понял. Каким образом эта крестьянка пришла, как ирландец Джеймс Джойс в последних строках «Улисса», к двум самым насыщенным словам в любом языке: да, да...
На этом заканчивается лирическая часть истории Кристины, которая затем стала скорее политической. В любом случае, она объявила голодовку на три дня, замкнулась в молчании, плакала и молилась как обманутый лидер, оставляла языком святые знаки на тюремных стенах, пыталась взять на себя вину Ли, а когда это не удалось, она, по крайней мере, сумела избавиться от смирительной рубашки.
— Не было ли все это спектаклем? — спросило ее позже тюремное начальство. (Имелось в виду все, кроме освобождения от смирительной рубашки и других реальных вещей, которые никогда не происходили с обвиняемыми за всю историю Франции).