Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Ты что будешь делать?
— Да купаться побегу.
— Ну, а я по хозяйству останусь, — засмеялась Вера Сергеевна. — Вот только если корову приведут, так я доить не умею.
Невольно засмеялась и Наденька, представив, как Вера Сергеевна своими тонкими пальцами, с золотым кольцом на левой руке, будет доить Пеструху.
Женщина поправила волосы, и Наденька увидела, что волосы у нее красивые, вьющиеся, и сама она похожа на какую-то легкую птицу. Неожиданное чувство, похожее на восторг, испугало Наденьку. Она отвернулась и пробормотала:
— Так я сама, по хозяйству-то…
— Тогда давай вместе.
Прибрав в комнатах (и запихнув под кровать чемодан Константина Михайловича), они снова вышли на крыльцо, и Вера Сергеевна, достав папиросу, закурила. Наденька покосилась на нее:
— Курите? У нас не любят, когда женщины курят.
— Да трудно, Наденька, — задумчиво ответила Вера Сергеевна. — Сто раз бросала, и не могу.
— Значит, силы воли нет.
— Может, и нет.
Наденька осторожно взяла Веру Сергеевну за руку.
— У вас случилось что-нибудь, да?
Вера Сергеевна подняла бесцветные, в сеточке морщин, глаза.
— Да ничего не случилось, глупенькая. С чего ты взяла? Просто так как-то.
Наденька, не сдержавшись, вдруг торопливо заговорила, будто ее хотели перебить, и сама испугалась того, что говорила:
— Но он же вас любит, я же знаю, что любит! На него Нинка засматривалась, а он на нее ноль внимания, а за Нинкой все бегают. Он и в прошлые разы внимания не обращал, я вам правду говорю.
Легким движением Вера Сергеевна притянула Наденьку к себе и, тихо засмеявшись, сказала:
— Спасибо, Наденька. Только какая тут любовь? Я — вдова, он — женатый, вот и все…
Наденька не поняла. В словах Веры Сергеевны ей почудился какой-то скрытый упрек, что-то нехорошее по отношению к Константину Михайловичу, и, вспыхнув, она упрямо нагнула голову.
— Он очень хороший, я его давно знаю.
— Нет, — качнула головой Вера Сергеевна и тут же спохватилась: — Конечно, хороший, я просто о другом сейчас подумала. Прости, мне еще поработать надо.
Наденька ушла купаться. Когда кто-то крикнул с обрыва: «Давай сюда, твой ученый приехал», — она бросилась наверх, скользя и хватаясь за кусты, чтоб не сорваться. Ей некогда было бежать к тропе.
Телега стояла у изгороди, и ленивый белогубый мерин хватал кору с жердей большими желтыми зубами.
Наденька вбежала во двор. На крыльце стояли две корзинки с грибами, а Константин Михайлович, широко расставив ноги, мылся у рукомойника и фыркал. Наденька глядела на его красную шею, жилистые руки, и ей было смешно оттого, что этот большой человек фыркает от холодной воды, как медведь в малиннике.
Константин Михайлович оглянулся и брызнул на нее водой. Наденька с визгом отскочила.
— Молочка, молочка! — крикнул Константин Михайлович. — Ух, и устал! До вечера отсыпаться буду. Давай, Наденька, корми, а то умру, и хоронить придется.
И так непохож он был на смертельно уставшего, такую скорчил гримасу, что Наденька снова прыснула.
— И отцу приготовь, он скоро придет.
— В правление пошел?
— Да нет… Телега, понимаешь, у нас сломалась. На честном слове и на одном колесе доехал.
Отряхивая с пальцев воду, он пошел в дом, а Наденька, оторопело поглядев ему вслед, тихо спросила:
— А отец… как же?
— Своим ходом двигается.
Наденька выбежала на дорогу. Отца не было. Она встретила его уже возле леса. Савельев шел, задыхаясь, и лицо у него было землистое и потное.
— Ты чего? — удивился он.
Наденька медленно пошла рядом, чувствуя, как задыхается сама.
Константин Михайлович, услышав скрип калитки, высунулся из окна и крикнул:
— Два с минусом, Наденька. Гостя забыла!
Всхлипнув, она бросилась в сторону. Отец даже не успел окликнуть ее…
Вера Сергеевна нашла Наденьку на сеновале. Она лежала лицом вниз, зарывшись в душное свежее сено, и плечи у нее дрожали. Обняв Наденьку, женщина приложилась щекой к ее волосам.
— Ну, перестань, Наденька, перестань. Не надо так. Ну, не надо.
Когда возле сеновала раздался голос Константина Михайловича, Вера Сергеевна замолчала, словно не желая, чтобы он нашел их. Константин Михайлович ходил по двору и растерянно спрашивал:
— Наденька, где же ты? Вера Сергеевна, ау!..
ИВАНОВ ИЗ ИВАНОВА
Он не заметил, как вырос Антон. Должно быть, в этом была виновата его работа, долгие командировки на Север, в Среднюю Азию, за границу. Возвращаясь и с удивлением разглядывая сына, Ершов неизменно говорил: «Ну ты и растешь!» То, что Антон растет, это он видел, а вот то, что вырос, — не заметил, и это было для него странным и в то же время чуть грустным открытием, потому что чем больше взрослеют наши дети, тем больше стареем мы сами.
Впрочем, в свои сорок два года, уже сильно поседевший, Ершов не чувствовал возраста, одинаково хорошо переносил и мороз, и зной, мог работать, забывая о еде и сне, при случае мог сыграть в футбол, а если шел за грибами, спокойно отмахивал километров пятнадцать — двадцать.
Теперь, вернувшись из очередной командировки на Север, где он монтировал газовую турбину, Ершов уже не с удивлением и не с прежней легкой грустью заметил, что Антон не тот, которого он видел обычно. Что-то переменилось в нем, и Ершов не мог определить — что же именно. Вот это непонятное «что-то» огорчило его как раз тем, что он не мог разобраться в сыне. Раньше все было просто: зоопарк, восторги от катанья на пони, винтики, гаечки, вместе сколоченная скворешня, восхищение папиными мускулами, особенно когда папа шел на руках, редкие и потому всегда жданные игры в настольный хоккей, и первая двойка Антона (и первая трепка, разумеется, хотя двойка была по пению, а трепка для проформы — ну, не выйдет из Антона Штоколова, подумаешь!).