Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Ах, — вздыхал Володька, — когда вы приедете ко мне в Сочи, я вас угощу шашлыком. Делается это так. Берешь баранину…
Обычно ему кричали: «Заткнись!» — но теперь, когда все жрали рябчиков, он все-таки сумел прочитать популярную лекцию о приготовлении шашлыка.
Ни в первый, ни во второй, ни в третий раз Гришка не познакомился ни с кем. Пока что на стройке были в основном мужчины, а если встречались девчонки, то Гришка не мог рассчитывать даже на их любопытство. Ребята шутили, что здесь труднее найти тещу, чем мотоцикл. А ему было одиноко; он не нуждался ни в чем, кроме души, которая могла бы отозваться ему и ответить лаской, без оглядки и сомнений в его искренности.
В конце августа он, как всегда, получил зарплату за месяц, но сверх того премию за прошлый квартал, всякие там колесные и за дальность, и удивился тому, как много денег оказалось сразу. Не у него лично, а вообще. В местном магазине он накупил мыла, одеколона, сигарет — все по списку, кому что, — и решил не ночевать в поселке, а двинуть к ребятам. Все-таки часов пять или шесть он выгадает в пути.
Король знал дорогу, и Гришка ехал, бросив поводья, качаясь в такт шагов этого равнодушного мерина с плешью между ушами. Он отводил ветки рукой, дотрагивался до листвы, словно в этом соприкосновении уже заключалась какая-то, одному ему ведомая ласка, и думал о том, что жаль будет уезжать отсюда. Грибы стояли вдоль его пути несчетным числом — белые, боровики, сотни боровиков, тысячи боровиков! Он вспомнил, что там, в своей ленинградской жизни, он ездил на Карельский перешеек за грибами, и сколько же бывало радости, если удавалось найти штук пятнадцать — двадцать. А здесь Король ступал по боровикам и сшибал грузди, сукин сын! Володька Папаригопуло, тоже сукин сын, отказался варить суп из грибов: «Стану я пачкать котел этими грибами. Ведь что такое грибы? Плесень!…»
Он решил ехать, пока совсем не стемнеет, и развести костер где-нибудь уже возле сопок. Но пока был день, и белки перебегали ему дорогу, поглядывая на него из безопасного отдаления своими бусинками. Потом он увидел барсука, тот хрюкнул и исчез, согнав какую-то большую птицу, и птица рванулась прочь, с гулом по всей тайге. Гришка невольно схватился за двустволку, так испугала его эта сумасшедшая птица, а Король шагал как ни в чем не бывало.
Но когда Король рванул в сторону, Гришка понял, что теперь мерин испугался не зря. Собственно, он понял это позже, потому что грохнулся в густую мшару и увидел только зад мерина, уходящего галопом. В доли секунды осознав весь ужас того, что произошло, он закричал, точно так же, как и тогда, когда медведь нюхал его ноги.
Нет, ружье было с ним. Король унес сумку с деньгами. Кожаная сумка была засунута в рюкзак, где лежали мыло, одеколон и сигареты. Гришка пальнул в сумерки, в тайгу, из обоих стволов подряд — бац, бац! — и, торопливо разломав ружье, засунул в стволы новые патроны. Эхо ответило выстрелам и долго металось по тайге, словно отскакивая от одного дерева к другому. Он звал Короля, бежал, спотыкаясь о корневища, выползшие из-под земли, но тайга отвечала его же собственным голосом, растерянным и жалобным одновременно.
Ночь он провел у костра, все еще надеясь, что Король почует запах дыма и придет. Он боялся оторваться от огня и шагнуть в темень, которая густо залепляла глаза, стоило только отвернуться от костра. Потом он задремывал и пробуждался как будто от толчка. У него болела голова, словно кто-то оттягивал ее назад за волосы.
Когда рассвело, он загасил костер и пошел искать лошадь, но потерял след. Пришлось вернуться к тому же месту, где просидел ночь. Он уже знал, что делать дальше.
Его собственная получка и паспорт лежали в кармане, так что денег хватит. Ружье он сунет в кусты где-нибудь уже возле самого Тайшета.
Не надо было раскисать и рассказывать Матросу свою историю. Он представил себе, что сказал бы Матрос, если б он явился завтра — без Короля и без денег. «Врешь», — сказал бы Матрос. И то, что Матрос испытывал его деньгами в тот, в первый раз, было ясно как день божий. «Ты дождался-таки больших денег», — сказал бы еще, наверно, Матрос и дал бы по морде — так, для порядка, потому что суд судом, а за такое положено бить в кровь.
Бирюсу Гришка обошел стороной, до Тайшета оставалось пятнадцать километров. Он прошел эти пятнадцать километров почти бегом и, только очутившись в городе, немного успокоился. Его хватятся завтра. Завтра он будет далеко отсюда.
Он взял билет на скорый «Владивосток — Москва». Оставалось еще часа полтора, и он пошел в ресторан, съесть чего-нибудь и выпить пива. Столики были заняты, только в дальнем углу сидели три девчонки в брюках и, составив рюкзаки к стене, читали меню: четвертое место пустовало.
Гришка подошел, спросил, свободно ли, и сел. Вдруг одна из девушек спросила изумленно и радостно:
— Вы из тайги?
Он вспыхнул и буркнул — да, из тайги.
— У вас хвоя на куртке, — засмеялась девушка. — Будто вы через чащобу продирались.
Она протянула руку и смахнула хвою с его плеча. Гришка вздрогнул от этого прикосновения. Девушка улыбнулась. Гришка пробормотал, что ничего особенного в этом нет, подумаешь, здесь все из тайги. На самом же деле ему казалось, что все трое уже догадались о том, кто он есть и почему у него на плечах оказалась хвоя…
Торопливо, не поднимая глаз, он съел щи, второе, не разобрав даже вкуса того, что съел. Пиво было теплым и кислым, но он отметил это скорее подсознательно и, торопливо расплатившись, ушел. Ожидание поезда было томительным. И только оказавшись в вагоне, он успокоенно подумал,, что может выспаться. Выспаться — и пока не думать ни о чем. Только бы уехать как можно дальше. Если попутчики спросят, почему он без вещей, надо улыбнуться и ответить, что сдал в багаж. Полотенце есть казенное, а мыло и зубную щетку можно купить на первой же станции.
Но, забравшись на верхнюю полку, он не мог уснуть. Он лежал и плакал от того, что у него был отец, и была заметка в «Вечерке», и что его не взяли в армию, и что никогда не будет в жизни боровиков, стоящих неровными рядами, и белок, перебегающих дорогу. Потом он стал лихорадочно соображать, что к матери ему никак нельзя — арестуют сразу же. И плохо, что в паспорте есть штамп с места работы, и вообще все — хуже некуда. Уж если раскопали, что натворил отец, его-то, неопытного, найдут обязательно, и будет суд, и потом он встретится с папашей: «А, Гришенька, и ты здесь, сынок, хивря?»
Это было страшнее всего из того, что он мог вызвать собственным воображением. Он слез с полки и отправился в тамбур — покурить. Он курил, прикуривая одну папиросу от другой трясущимися руками и чувствуя, как во рту собирается густая, вязкая горечь. Так прошел час, может быть, два — он не знал, сколько простоял в тамбуре.
Какие-то люди иногда проходили через тамбур, должно быть возвращаясь из вагона-ресторана, Гришка словно бы не замечал их, а они его. Но когда открылась дверь и вошел сержант в милицейской форме, Гришка поглядел ему прямо в глаза таким долгим и, как ему самому казалось, равнодушным взглядом, что у милиционера не должно было возникнуть никаких сомнений относительно его честности. Сержант открыл другую дверь — на переходную площадку, — и Гришка окликнул его: