Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
Единственным отдыхом было — пойти в чайную, в барак на отшибе поселка, чудом сохранившийся от огня. Одну половину в нем занимал магазин, чайная разместилась в другой. Продуктовые карточки еще не были отменены, однако здесь можно было купить и пиво, и бутерброды с сыром, и ту же самую рыбу.
В тот вечер, когда мы пошли в чайную, денег у нас не было совершенно. Мы пошли просто так, потому что здесь не было ни кино, ни танцев, ни библиотеки. Володька — тот самый рыночный знакомый, который соблазнил нас сюда, поближе к рыбе, — замахал рукой, когда мы вошли. Он уже был под хмельком, не то чтобы крепким, а так, самую малость. Его дружки встретили нас не очень-то весело.
— Нальем студентам? — спросил Володька.
— На хрен нищих бог послал, — сказал один. — Самим не останется.
— Мы непьющие, — сказал я.
— Ну вот и хорошо. Рыбкой угощайтесь. Домашнего копчения рыбка.
Что ж, в тот вечер мы были рады и рыбке… Мы ели копченых лещей и слушали, о чем Володька разговаривал с дружками. Мы здесь были чужими, приехали-уехали, прости-прощай, нас уже как бы не замечали и поэтому не стеснялись. Мы слушали, как надо объегоривать дачников, которые снова начали появляться в этих местах, и какие цены будут на рыбу в Ленинграде зимой, и что самый дорогой Кузнечный рынок — вот туда и надо ездить. Плотва или подлещик, которых здесь сдают по восемьдесят копеек за килограмм, в декабре на рынке пойдут по двадцать рубликов, и то будут рвать — будь здоров! Конечно, можно торгануть и оптом, и адресочки нужных людей имеются, и никаких тебе забот и хлопот, но к у п ц ы дают по десятке, сволочи, как сговорились. Сажать таких надо! Как думаете, студенты?
— Противно, — сказал мой товарищ. — Озверели вы здесь со своей рыбой.
— Озвереешь, — усмехнулся Володькин дружок. — А тебе что, культура нужна, да? Мы эту культуру во повидали в Европах! У тебя квартира есть? А у меня вот — четверо по лавкам в одной комнатухе.
Я подумал: зря этот разговор. Два шага до драки. А это нам было совсем ни к чему. Самая пора уходить. Я поднялся первым.
— Погоди, — остановил меня Володька. — Куда вам торопиться-то? И обижаться тоже нечего. У людей, можно сказать, ни кола ни двора, все, можно сказать, война отобрала — чего ж обижаться-то?
— А у других не отобрала? — сказал, тоже поднимаясь, мой товарищ. — Ну, которым вы плотву по двадцатке… Вот и получается, что одни продают, скажем, коврики, а другие покупают.
— Так, — сказал Володька, бледнея. — Так. Значит, коврики… Ковриком меня тыкнул, значит?
До драки оставалось уже не два, а один шаг.
Но тут я увидел, что Володькин взгляд переметнулся: он глядел мимо нас или даже как-то сквозь нас — никогда еще я не видел такого взгляда, который, казалось, можно было потрогать руками. Мы обернулись: в чайную вошла женщина.
Пожалуй, сейчас, многие и многие годы спустя, я могу увидеть ее с той же отчетливостью, что и тогда: ее длинное шелковое платье с прямыми, подложенными по тогдашней моде «плечами», и лакированные лодочки — «лакиши», как их называли в ту пору, и высоко взбитые крашеные волосы, и главное и такое неожиданное — два ордена на платье, Отечественной войны и Красная звездочка.
Она была некрасива, худа, и все-таки было в ней что-то, что заставило меня замереть. Все, кто был здесь, уже махали ей руками, кричали: «А, королева! Привет, королева!», «Сначала мою давай, королева, сегодня я праздничный!» Парнишку, который нес за ней аккордеон, я заметил позже, когда женщина, улыбаясь густо накрашенным ртом, прошла в самый конец чайной. «Землянку» давай!» — кричал кто-то. Голоса уже перебивали друг друга: «Платочек!», «Ямщика», королева!». Женщина вынула из чехла аккордеон, должно быть дорогой, потому что он так и отсвечивал перламутром.
Улыбаясь всем и никому, она начала играть, склоняя к аккордеону голову, словно прислушиваясь, что делается там у него внутри. Играла она, сколько я понимал, не очень-то здорово, средненько, но здесь, в набитой подвыпившими рыбаками чайной, и эта музыка, и эта женщина с двумя орденами на шелковом платье могли показаться либо чудом, либо нелепостью. Все-таки скорее чудом, потому что за нашим столом разговоры оборвались сразу и будто бы вовсе не было той злости, которая вполне могла обернуться дракой.
Она играла и «Синенький платочек», и «Землянку», и кто-то подтягивал, подпевал, и в этой грязноватой бедной чайной что-то уже менялось, становилось если не уютнее, то душевнее, что ли…
— Мелодичная женщина! — сказал Володька.
Я видел на ее висках капельки пота. В чайной было жарко и душно. Володька помахал рукой, и женщина, положив аккордеон на табуретку, пошла к нам. Володька суетливо освобождал ей место, сдвигал на край стола стаканы, спрятал под стол недопитую бутылку с самогоном, а один из его дружков уже шел от стойки с кружками пива в обеих руках.
— Здравствуйте, — сказала она, садясь. — Это и есть ленинградские студенты?
— Они самые, — нехотя, как мне показалось, ответил Володька.
— Вы из какого института? — спросила она.
— Из университета, — ответил я.
Володька пододвинул нам кружки.
— Лида, — назвала она себя. — А по-местному — королева салачьего флота. Ну, как вам у нас?
— Роскошно! — сказал мой товарищ. — А у вас что — «Скандали» или «Сопрани»?
Лида засмеялась. У нее был хрипловатый голос, и смех тоже оказался хрипловатым, неприятным, — казалось, она вот-вот зайдется кашлем от смеха.
— «Сопрани» нам с тобой во сне не снилось, — сказала она моему товарищу. — У меня «Хохнер», трофейный. Ребята перед демобилизацией подарили. Еще в Венгрии…
— «Сопрани» двадцать шесть кусков тянет, — угрюмо сказал нам Володька, — а ее «Хохнер» четыре.
Лида чуть заметно поморщилась: должно быть, ей тоже было неприятно, что Володька все переводит на деньги.
Мы пили пиво, и Володька сбегал к стойке еще два раза, потому что Лида хотела поговорить именно с нами, со студентами, и теперь все переменилось за столом: мы говорили так, будто никого, кроме нас — ее и двух студентов, — здесь не было. Остальным, в том числе и Володьке, разрешалось только слушать и угощать нас пивом. Так захотела королева!
Она поднялась — ей надо было играть. Когда она отошла, Володька нагнулся ко мне и тихо сказал:
— Вот что, студент. Договоримся сразу — к Лидке не липнуть. Понял? У нас тут закон.
— Какой закон? — все-таки не понял я.
— Да вот такой, — неясно ответил Володька, но в его голосе была угроза, и я подумал, что, конечно, мы не будем липнуть к Лидке. У нас в университете были свои девчонки.
Но часу в двенадцатом Лида, положив свой «Хохнер» в футляр, снова подошла к нам и сказала: