Этьен и его тень(изд.1978)
Шрифт:
– Ну никак не могу тебя представить в фуражном складе или в вещевой кладовой.
– Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем. – Ничего общего ты, друг, с интендантством не имеешь…
– Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?
– Окончил военную академию.
– Но там учат только один язык. Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.
– Я успел еще до войны записаться в дипломаты. Думал, не придется больше воевать.
– И где же тебе пришлось воевать? На каком направлении ты попал в плен?
– Был на дипломатической работе.
– И не успел выехать?
– Вот именно, не успел.
– Из какой же страны не успело выехать наше посольство и дипломат попал в Маутхаузен?
– Сказать, Мамедов, в чем твоя ошибка? Твои вопросы слишком квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?..
В те дни Старостин рад был узнать, что в каменоломне начали изготовлять могильные плиты, надгробья и постаменты для немецких кладбищ.
Каждый день эсэсовцы сталкивали со скалы в пропасть нескольких заключенных, их называли «парашютистами». Был случай, когда в каменоломне начали взрывать шпуры, не предупредив никого и не выведя оттуда работающих. Иногда всех заставляли бессмысленно переносить камни туда и обратно, туда и обратно.
Тем, кто не мог скрыть возмущения и раздражения, Старостин сказал:
– Это издевательство, но пусть никто из нас не будет подавлен, раздражен. Пусть нами владеет сознание, что мы не приносим никакой пользы фашистам.
Такие же бессмысленные злодейства совершались в лагере в конце прошлого лета, после неудачного покушения на Гитлера.
Работать в каменоломне зимой намного трудней, чем летом. А кроме всего прочего, летом, когда арестантов гнали через лес, многие отдирали кору молодых деревьев и грызли, жевали ее.
Каждый день Старостин пересчитывал ступеньки, ведущие в гору, в лагерь. Сто восемьдесят шесть ступенек. И горе, если он не сможет с ними совладать!
В один из стылых февральских вечеров, когда ветер дул со стороны невидимого, заледеневшего Дуная, ноги были налиты таким свинцом усталости, что каждая ступенька давалась Этьену с трудом.
Двадцать девятая ступенька, тридцатая, тридцать первая, тридцать вторая, тридцать третья…
Он вдруг почувствовал, как его с обеих сторон крепко взяли под руки. Вот это встреча! Он сразу потерял счет ступенькам. Справа его поддерживал сильной рукой рослый, по-прежнему могучий Зазнобин, слева – душа-парень Шостак. Бронебойщик шел молча, а Шостак не удержался:
– Ты самый последний приказ не получил, земляк?
– Какой?
– Приказ – голов не вешать и глядеть вперед!..
– Потише приказывай, Кастусь, – пробасил Зазнобив, не замечая, что предостережение его прозвучало громче, нежели присказка товарища.
Этьен не успел вдоволь обрадоваться и вдоволь удивиться, как дружеские руки вознесли его на самый верх лестницы. При дневном свете такая помощь была бы немыслима: можно насмерть подвести ослабевшего, эсэсовцы уже не раз сбрасывали таких доходяг со скалы.
Зазнобин и Шостак также мыкались в штайнбрухе. И с того вечера они не раз при окончании работы «случайно» оказывались у подножия лестницы рядом со Старостиным и, можно сказать, несли его над ступеньками, он лишь касался их колодками.
Какое он чувствовал облегчение, когда ступал ослабевшими ногами на последние ступеньки и оказывался перед воротами в лагерь.
Тут уж можно надеяться, что дойдешь до барака. Осталось подняться в самом лагере на четыре ступеньки между первым и вторым рядом бараков и еще на пять ступенек между вторым и третьим рядом бараков. Ну, а если ему трудно будет забраться к себе на нары, на третий ярус, – Мамедов поможет…
«Мамедов не был со мной откровенен, не интендант он, – размышлял Старостин, лежа на нарах. – Но можно было не обижать его своим недоверием. Он с Леонидом Панасенко спасал здесь смертников в 13-м блоке, подменяя жестяные браслеты с номерами.
– Знаешь что, Сергей, – неожиданно сказал Старостин, повертываясь лицом к соседу. – Никто из нас не знает, останется он в живых или нет. Пришло время узнать друг о друге побольше.
– Давно согласен.
– Ты вот удивляешься, почему я вожу дружбу с итальянцами, откуда знаю столько языков… Понимаешь, после войны в Испании пришлось застрять в Европе. А перед тем как меня судил специальный трибунал по защите фашизма, выдал себя за австрийца.
– Как же тебе удалось снова стать Старостиным? – насторожился Мамедов.
– Это уже когда везли в Австрию. Товарищи похоронили того австрийца в дороге. А я назвал свою фамилию. И воинское звание, полковник.
– Может, опять взял напрокат чужую фамилию? Может, я после войны и не найду тебя нигде? Может, и не жил никогда в Москве такой человек – Старостин?
– Даю слово, найдешь в Москве Якова Никитича Старостина. И мы обязательно увидимся. Конечно, – Этьен вздохнул, – при одном маленьком условии. Если оба останемся в живых.
102
По вечерам, когда узники возвращались из штайнбруха, над входом-маяком и на караульных вышках по углам лагеря светили прожекторы. Старостину не нужно было видеть каменную стену, он помнит, что камни там уложены в четырнадцать рядов, а поверх камней – пять ниток колючей проволоки. А там, где не тянется сплошная стена, где стоят вогнутые внутрь железные кронштейны с изоляторами, – двадцать пять ниток проволоки. Старостин сам пересчитал все эти нитки, когда однажды утром его послали убирать снег совсем близко от проволочного заграждения. Его длинная тень смело перешагнула тогда через все колючки, столбы, изоляторы, через проволоку под высоким напряжением. Сам он остался в неволе, а тень его касалась свободы.