Это было в Дахау
Шрифт:
Первую процедуру контроля мне не забыть никогда. Я находился тогда в блоке всего дня три. Я видел, как скребутся и ищут в рубашках отощавшие люди. Я сам чесался без конца, так как меня облюбовали клопы. Раньше я ни за Что бы не поверил, что у меня могут оказаться паразиты. Я думаю, любой культурный человек считает себя застрахованным от этой пакости. При первой проверке я счел излишним просмотреть свою рубашку и со спокойной совестью встал в очередь. Но каков был мой ужас, когда староста бокса с победным видом поднес мне под нос белое насекомое.
– Вошь! – крикнул он.
Без крика в
Поэтому, вытянув руки по швам, я громко и отчетливо выкрикнул:
– Это не вошь, господин староста бокса! Моя выправка, думается мне, понравилась ему, но ответ, видимо, пришелся не по вкусу. Он заорал, вскочил на ноги, повернул меня кругом и дал такого пинка под зад, что я пролетел мимо массивной кирпичной печки в другой угол комнаты. Он в бешенстве ринулся за мной.
– Так это не вошь? Я покажу тебе, что это такое! Навек запомнишь, что такое вошь.
Он прижал меня к стене и растер вошь на моем лице. Потом стал бить по щекам. Его лицо было совсем близко – слюна брызгала мне в лицо.
– Теперь знаешь, что такое вошь?
– Так точно, господин староста бокса! – крикнул я.
В нашем блоке находился бельгийский полковник по фамилии Беквефор. Высокий подтянутый аристократ, который держался замкнуто и общался только с офицером, которого у нас прозвали «командиром». Если «командир» вступал в разговор с кем-либо из заключенных, полковник тут же отходил в сторону, явно недовольный поведением «командира». Полковник Беквефор сохранял аристократизм даже в грязи тифозного блока и не опускался до того, чтобы искать вшей.
Он был уже немолод, мне казалось, что ему под шестьдесят. Когда он стоял в очереди с грязной рубашкой в руке, грязный, искусанный и исцарапанный, то держался очень прямо и пристально смотрел перед собой.
В одну из проверок контролеры сбились со счета, проверяя его рубашку. Староста бокса выругал их, схватил грязную рубашку и хлестнул ею Беквефора по лицу.
– Проклятый вонючий француз! Грязная свинья!
Полковник продолжал стоять неподвижно и молчал. Он не смотрел на старосту бокса, он по-прежнему смотрел прямо перед собой. Еще удар по лицу.
– Ты что, не можешь открыть свою пасть?
– Ye ne comprends pas l'Allemand,- сказал полковник.
– Что за тарабарщина! – заорал староста бокса.
– Он говорит, что не понимает немецкого, – услужливо пояснил контролер.
– Ах, вот оно что! Не понимает немецкого, дрянь? Сейчас я научу его немецкому.
Староста бокса схватил полковника за шиворот и, осыпая бранью, поволок к Двери. На улице уже лежал снег, было холодно. Староста поднял всех на ноги. Кто-то притащил скамейку, на которую поставили полковника. Собирались медленно, и староста побежал по боксу, размахивая дубинкой.
– Всем на улицу!
Не помню, сколько времени стоял на скамье полковник. Может быть, час, а может быть, три или четыре. Он стоял все так же неподвижно и прямо и смотрел поверх голов. Я никогда не видел более печального зрелища. Его гордость казалась почти комической, гордость человека, одетого в грязное арестантское рубище. Но никто не смеялся. Никто не испытывал удовольствия от того, что издевались над человеком, который считал себя выше других. Это был человек особенный. Человек, который даже здесь продолжал оставаться самим собой и был не в состоянии приспособиться к концентрационному лагерю.
Староста бокса бесновался, раздавая направо и налево пинки и оплеухи.
– Вот полковник бельгийской армии, у которого больше всех вшей, – орал он.
Староста не поленился сходить к писарю, чтобы посмотреть карточку полковника Беквефора.
– Повтори, вонючая собака, что ты величайший неряха двадцатого века.
Полковник молчал. Я чувствовал, как напряглись его плечи. Он старался выглядеть твердым и спокойным. И все-таки было заметно, что он теряет силы.
– Повтори, что ты самая грязная тварь двадцатого века. Будешь стоять здесь, пока не
– Ye ne comprends pas l'Allemand, -снова произнес полковник.
В конце концов староста устал. Полковник тоже опустил плечи, уронив голову на грудь.
– Можешь считать, что он уже мертв,- сказал мне вечером Друг.
– Кто?
– Полковник. Теперь они будут мучить его. И староста блока, и старосты боксов, и остальные. Эсэсовцы сделают все, чтобы убить его. И их прислужники здесь, в блоке, постараются им помочь. Люди, командующие здесь, привыкли действовать по примеру эсэсовцев. На той стороне лагеря все иначе. Там заключенные нужны для работы. И поэтому эсэсовцы терпят, что «красные» командуют в тех блоках. Но здесь распоряжаются идиоты и уголовники, которые в жестокости не уступают эсэсовцам. Они и считают себя почти эсэсовцами. Когда я прибыл сюда, один из их ораторов сказал: «Здесь запрещается смеяться. Здесь может смеяться только дьявол, а дьявол – это я». Неделю спустя эти слова повторил староста бокса. Эти типы во всем подражают эсэсовцам. Они убьют полковника.
Его действительно убили. Иезуитски. Они поняли, что унижение для этого человека страшнее физического наказания. Полковник умер одним из первых среди прибывших в байретском эшелоне.
Мы спали по девять человек на двух нарах шириной по девяносто сантиметров. Метр восемьдесят на девятерых. Если поворачивался один, то должны были поворачиваться и остальные, поэтому мы старались не шевелиться. Некоторые группы укладывались валетом. Мы же всегда спали голова к голове, лежа на боку.
Если кому-то ночью требовалось выйти, то потом он никак не мог втиснуться на свое место. Поэтому мы старались не вставать.
Мисок для еды тоже не хватало, на две тысячи заключенных в блоке их имелось сотни три-четыре. И когда днем раздавалась команда: «Выходи на раздачу супа», все бросались к двери бокса, расталкивая локтями соседей, чтобы поскорее подобраться к выходу.
Суп раздавали на улице. Его подвозили к тифозным блокам и в котлах разносили по боксам. Голодные люди, сдерживаемые кулаками и пинками охранников, рвались к котлам. Миски первыми получали те, кто оказывался ближе к котлу. Староста бокса наливал в каждую миску половник супа. Торопиться, собственно, было глупо, так как суп был очень жидкий и только на дне котла оставалось немного гущи.