Это было в Калаче
Шрифт:
— И я пробовал, — сознался Иван. — Не получилось.
Синицын принес в котелке порцию каши и с обиженным видом сунул Цыганкову.
— Принеси вторую ложку, — распорядился тот. — Пашка тоже позавтракает.
Петька шмыгнул носом и нехотя пошел. Минут через десять он появился с ложкой и еще одним котелком.
— Еле выпросил у повара, — пояснил он, — а то ведь разве хватит на двоих одной порции.
— Это ты — правильно, — похвалил Иван.
Договорились, что Кошелев пока поспит на койке Цыганкова (всю ночь Павел добирался до города), а после работы они обязательно побеседуют обо всем подробно.
Перед самым концом смены Иван вспомнил, что в этот вечер договорился встретиться с Валей. «Поеду вместе с Пашкой», — решил он. Синицына на такую встречу никогда бы не пригласил: начнутся потом улыбочки-ужимочки…
Валя сидела на скамейке возле дома и посматривала в сторону трамвайной остановки.
Зашипев, вагон остановился на площади. Из него вышли Цыганков и с ним еще кто-то.
«Синицын, — подумала Валя. — А он зачем?» Но спутником Цыганкова оказался не Синицын.
— Знакомься, Валя, — сказал Иван. — Это Паша Кошелев, я тебе о нем рассказывал.
Кошелев неуклюже протянул руку, глянул на девушку исподлобья и буркнул: «Очень приятно».
Они посидели немного на скамейке, а потом Валя пригласила:
— Пойдемте к нам. Заодно и с папой познакомитесь, — добавила она, глянув на Ивана.
Теперь, когда с ним был верный Пашка, Цыганков отважился на это.
Дверь открыл сухой сутулый старик, одетый по-домашнему — в сиреневую трикотажную рубашку, старенькие брюки и шлепанцы на босу ногу. Он оглядел ребят сквозь очки в простой железной оправе и сказал, пожимая твердой горячей ладонью руку Цыганкова:
— Ну, здравствуй, Ваня. Вот и познакомились. А то Валюша все щебечет: Ваня Цыганков сказал то, Ваня сказал другое, а какой он, этот авторитетный Ваня, не знаю.
Он повернулся к Кошелеву:
— А ты, значит, его друг? Павел? Отлично, рад тебе. Вы меня, ребята, извините, я прилягу, прихворнул что-то. А вы садитесь поближе, вот сюда, рассказывайте, как живете, что интересного в вашей молодой жизни.
— Да о чем рассказывать, Кузьма Петрович? Жизнь известная, работаем…
— Нет, ты уж, Ваня, поподробнее.
Цыганков начал рассказывать, перескакивая с одного на другое. Говорил, а сам нет-нет да и посматривал на фотокарточку, висевшую над кушеткой. На старом снимке — молодой, во весь рост Кузьма Петрович в военной форме. Тогда у него были темные, чуть опускавшиеся к углам рта усы. А теперь — седая жидкая кисточка. Рядом на фотокарточке — молодая красивая женщина. «Мать Вали, — сразу определил Цыганков, — похожи они: такая же маленькая, по плечо своему невысокому мужу, и глаза такие же круглые и серые. Только прическа гладкая, с ровным пробором посредине: косу, видно, носила».
— Постой, постой, — перебил рассказ Кузьма Петрович. — Сколько ты, говоришь, даешь за смену? Двести двадцать? Валюша, подай-ка с этажерки вон ту серенькую книжку.
Зашелестели страницы, мелькнули какие-то цифровые таблицы. Кузьма Петрович вскинул очки на лоб, сощурился и неожиданно подмигнул:
— А ты, Ваня, часом, не того, не загибаешь? Да нечего краснеть, я верю. Только, судя по этому справочнику, — он постучал согнутым пальцем по книге, — вы, ребята, перекрываете норму взрослого.
— Нам об этом говорили, Кузьма Петрович. Да только норма-то эта довоенная.
Очки снова сползли на переносицу, и Кузьма Петрович, внимательно посмотрев на Цыганкова, откинулся на подушку:
— Да, довоенная. Сейчас такие нормы надо перекрывать вдвое-втрое. Тяжело вам, ребята, такое дело, а иначе нельзя…
Старик о чем-то задумался. Ребята тоже молчали, не решаясь заговорить. Кузьма Петрович встрепенулся:
— Ну, чего смолкли? Теперь твоя очередь, Паша, рассказывать.
— Он слесарь, — начал Иван за друга, зная, как трудно втянуть того в откровенный разговор. — Из Калача. А вчера сбежал оттуда…
— То есть как — сбежал? — Валин отец даже привстал, словно хотел получше рассмотреть беглеца.
— Ну, он в армию хочет, а его не берут. Вот он и приехал в облвоенкомат…
— А за тебя кто-нибудь остался, Павел? Ты даже не подумал об этом? Зря, зря…
Кошелев смущался редко, но сейчас весь залился краской. Вспомнилось: сегодня как раз должны были приступить к ремонту понтонов, понтоны нужны действующей армии. Людей на это выделили в самый обрез.
Тягостное молчание прервал Кузьма Петрович:
— Я вам, ребята, расскажу одну историю из своей жизни, — начал он. — Дело было, если память не изменяет, в декабре 1919 года. Беляки тогда в нашем городе свирепствовали. А мы, красноармейцы, сидели за Волгой и ждали начала наступления, чтобы освободить город. Настроение у всех было боевое: чувствуем, вот-вот будет приказ — вперед. Я в те дни заявление в партию написал: так, мол, и так, накануне решающей схватки прошу принять меня в ленинскую Коммунистическую партию большевиков; обязуюсь жизни не щадить в борьбе с врагом.
И, понимаете, в такой момент, когда вот-вот в бой, вызывает меня командир и говорит: «Сильно поизносились бойцы, а путь вперед — долгий. Назначаю тебя, Кузьма, по ремонту обувки» (я кое-что соображал в этом деле). Я — в амбицию: меня, лихого, как мне казалось, бойца — в сапожники?! Командир мог приказать — и точка. А он убеждает: «Один лишний штык бой не решит. А без обуви далеко не отгонишь врага». Пришлось подчиниться, хотя и не очень хотелось заниматься таким будничным делом. Не успел все перечинить — приказ наступать. Ну, погнали белогвардейцев. А я все вместо винтовки шилом орудую. Как остановка — так бегут ко мне люди: подлатай, Кузьма, сапог; подбей, Кузьма, подметку, а то каши просит. Так до самого Ростова и сапожничал. Отвели нас на отдых. Ребята, которые тоже раньше заявления в партию подали, орлами ходят. Еще бы — герои! А я нос повесил. Комиссар спрашивает: «А ты почему на собрание не идешь? Сегодня твое заявление разбирать будем». — «Не заслужил, — отвечаю, — такой чести». Смеется: «Иди, чудак».