Это было в Коканде
Шрифт:
Расценивая его молчание по-своему, Жарковский заявил:
– Вот! До сих пор вы продолжаете служить иностранной разведке. Что ж, надеетесь, что она поставит вам памятник?
– Я не служу, - ответил Зайченко.
– Служите молчанием! Определенно служите. А когда встречались с этим резидентом, вы, наверное, были разговорчивее? Иначе бы вас не держали? Не правда ли?
– Да.
– О чем же вы говорили?
– Я заявлял о развале басмачества...
– Информировали?
– Да, можно и так сказать... Я убедился на опыте, что Красная Армия имеет все предпосылки к победе.
– Агитировали?
– Внешне это выглядит, конечно, глупо... Но у нас было трудное положение... Надо было разъяснить эту трудность. Я понимал, что от организации диверсии, от диверсионной борьбы этот разведчик, вернее говоря этот резидент, не откажется, хотя я и говорил, что заниматься этим все равно, что черпать воду решетом.
Увидев насмешливые глаза Жарковского, Зайченко добавил:
– Не совсем, конечно... Иначе он не покупал бы меня.
– Но вы предлагали ему что-нибудь иное?
– Я вообще хотел смыться.
– Как смыться?
– Как-нибудь...
– Куда?
– Ну, достать паспорт... Поступить куда-нибудь на службу счетоводом... Техником...
– Но ведь резидент не выпустил бы вас из виду... Разве вы не понимали этого?
– Понимал... Но не хотел об этом думать.
– Зайченко, вы опять лжете... Вы не из таковских, чтобы жить не думая. Скажите честно: о чем был разговор в двадцать четвертом году, в ставке Иргаша?
– Я сказал. Только об этом.
Жарковский во многом верил Зайченко. Даже в самом себе он находил с ним что-то общее. У него ведь также бывали в жизни такие неопределенные минуты.
"Но я счастливее его, потому что умнее", - самодовольно подумал он про себя и при этом потянулся всем телом. "Хотя он не глуп", - опять подумал Жарковский.
Из дела, а также из личного свидания с Зайченко Жарковский убедился, что этот человек играл жалкую роль кастета в чьих-то руках. "Неужели он этого не понимает? Или притворяется, что не понимает?"
– Вы ведь, кажется, очень хорошо знали комиссара Юсупа?
– Да. Знал, - ответил Зайченко.
– Вы беседовали с Юсупом... в лагере Иргаша?
– Я был у него после нашей сдачи.
– А с "деревянным афганцем" была у вас беседа об Юсупе?
– Не помню... Нет, не было.
– Подумайте...
– Кажется, да.
Зайченко покраснел (выходило так, что его поймали)...
– Понимаете...
– пробормотал он.
– Я не помню. По-моему, мы не беседовали на эту тему. Нет... Это уж потом, когда я в тюрьме узнал о нападении на Юсупа, у меня это как-то связалось с тем лицом, которое прибыло в ставку Иргаша. Я вспоминаю, что я тогда подумал: "Не резидент ли сделал это?" Я сейчас просто спутал... Нет! Конечно, нес! Тогда мы оба еще ничего не знали об Юсупе.
– Позвольте... Но в ставке Иргаша говорили о комиссаре Юсупе?.. Это есть в деле.
– Но, по-моему... Да! По-моему...
– несколько растерявшись, возразил Зайченко, - комиссар бригады Юсуп тогда не ассоциировался у меня с тем Юсупом... Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. То есть с тем Юсупом, которого я знал мальчишкой... Да, не ассоциировался. Об Юсупе с этим шпионом я не говорил.
– Что вы знаете об убийстве в Беш-Арыке?
– Ничего не знаю. Кто-то выстрелил в Юсупа.
Жарковский вдруг открыл ящик, где у него лежало дело, и, вынув оттуда бумажку, протянул ее Зайченко.
– Читайте отчеркнутое красным карандашом.
Это был рапорт Юсупа от 4 апреля 1924 года.
...Начальник штаба Иргаша Зайченко является звеном между
какой-то, вероятно зарубежной, разведкой и мятежным курбаши.
Запутался. Упрям. Операции ведет умело. Большие связи в
Средней Азии. Профессионал-диверсант...
Зайченко отложил пожелтевший листок бумаги.
– Читайте дальше...
...все это говорит против него. Я его давно знаю. С
юности. Он был моим учителем русской грамоты. Тогда он мне
казался прекрасным человеком. Доложить об этом считаю своей
обязанностью.
Зайченко улыбнулся.
– Почему это не отчеркнуто?
– спросил он.
– Очевидно, особый отдел не счел нужным...
– ответил Жарковский.
– Но разве что-нибудь от этого меняется?
– Да, вы правы. Не меняется, - заметил Зайченко.
Жарковского удивило равнодушие, с которым были сказаны эти слова.
– Я имею о вас хорошую характеристику, - проговорил он.
Зайченко поднял глаза и спросил совершенно спокойно, будто заранее уверенный в ответе:
– Из лагеря?
– Да...
– ответил Жарковский.
– Хотите досрочное освобождение?
"Странный вопрос...
– подумал Зайченко.
– Может быть, он думает, что я могу ему быть полезным? Но в чем?"
Досрочные освобождения случались довольно часто, в них не было ничего сверхъестественного. Единственное, что поразило Зайченко, это специальный вызов в Москву. Все эти мысли отразились на лице у него. Понимая их, Жарковский, слегка наморщив лоб, как бы вспоминая что-то или размышляя о чем-то, сказал:
– Ну ладно, на днях вас освободят... Вернетесь в Среднюю Азию... скучным голосом прибавил он.
– Мне все равно, - ответил Зайченко.
Позвонив секретарю, Жарковский зевнул. Зевок этот не мог ускользнуть от внимания Зайченко. Он снова почувствовал себя маленьким и ничтожным человеком. В комнату заглянул секретарь.
– Проводите...
– сказал ему Жарковский и небрежно кивнул в сторону Зайченко.
Зайченко встал...
5
Каменный дом был окружен густым, тенистым садом. В саду бегали две большие собаки. На кухне слышалась возня, кто-то спорил, переругивался, стучали ножи, пахло жареным. Дом этот находился в десяти километрах от Ташкента и считался загородной дачей. Василий Егорович Блинов на лето обыкновенно переезжал сюда. Сам он бывал здесь редко, только по выходным дням, и то не всегда. Здесь жила семья - жена, Александра Ивановна, и двое детей, Шурик, девяти лет, и Капочка. Шурик был сыном Александры Ивановны от первого брака, Капочка же родилась недавно. Дачный участок был огорожен глухой глиняной стеной. В саду росли чинары и орехи. Клумбы были густо засажены цветами. Дорожки посыпаны песком. Через сад протекал большой и глубокий арык. Вода в нем была ледяная, она обжигала даже в знойные дни. Эта дача и вся ее меблировка не принадлежали Блинову. Все числилось за учреждением. Он пользовался всем этим как человек, занимающий видное положение, он был одним из тех, кто возглавлял органы ГПУ в Средней Азии. Жена Василия Егоровича невольно привыкла все это считать своим... Она всегда говорила: "наша квартира", "наша дача", "наша машина". За ней то же самое повторяли в семье другие, а вслед за всеми так же стал говорить и Василий Егорович, хотя никогда не ощущал все это своею собственностью.