Это было в Ленинграде. У нас уже утро

Чаковский Александр Борисович

Может быть, потому, что она была самым близким и самым понятным мне человеком, я верил, что она расскажет мне то, чего я не знал, и покажет то, чего без неё я не мог бы увидеть.

И она уже казалась мне неотделимой от города.

Мне не терпелось поскорее встретиться с Ириной Вахрушевой. Я не любил её раньше, потому что не любил людей, которые слишком много и слишком громко смеются. Мне была непонятна любовь Лиды к этой девушке. Я старался возможно реже встречаться с Ириной. Мне было известно, что она вышла замуж и ждёт ребёнка, но мужа её я никогда не видел. Сейчас

я знал, что Ирина единственная, кто может помочь мне отыскать Лиду, и всё же где-то в глубине души мне была неприятна встреча с ней, — такие люди, как Ирина, редко меняются. Я боялся снова услышать её резкий смех и жаргонные словечки. Я думал обо всём этом, идя к Вороновой.

Я пришёл к Вороновой под вечер. Двери открыла мне сама Ирина, но было темно, и я не разглядел её.

— Давайте руку, Саша, здесь темно, — сказала она. У неё был хриплый, простуженный голос.

Она провела меня по коридору в комнату. Теперь мы стояли друг против друга. На ней была ватная стёганая куртка, валенки и шапка-ушанка.

— Здравствуйте, Саша! — Ирина протянула мне руку.

Она смотрела на меня в упор, не произнося ни слова. Я видел только её глаза. У неё всегда были большие глаза, сейчас же они стали какими-то неестественно огромными, занимая почти половину её маленького лица.

Она смотрела на меня не мигая, не произнося ни слова. Большой портрет Лиды висел над нами.

— Здравствуйте, Ирина, вот мы и встретились.

— Да, — коротко сказала Ирина своим хриплым голосом. — Но где сейчас Лида, я не знаю.

Я почувствовал комок в горле.

— Сядьте, — продолжала Ирина, опускаясь на диван. — Мы работали вместе на заводе, она кончила курсы сестёр. Потом она уехала в армию… Писем не пишет. Вот и всё, что я о ней знаю.

Она говорила спокойно и, мне показалось, жёстко.

— Скажите, Ирина, — спросил я, с трудом подыскивая слова, — может быть, вы знаете… какой военкомат?..

Ирина покачала головой.

— Военкомат-то я знаю, да вряд ли вы там что-нибудь выясните. Всё произошло так быстро… У неё ведь мать умерла и ребёнок, у Лидуши…

Мне казалось, что голос её дрогнул, когда она произнесла это имя…

— Я знаю, — сказал я. — Она писала. Это было единственное письмо, которое я получил.

— Она не знала, куда писать, — произнесла Ирина и посмотрела на её портрет.

Несколько минут мы сидели молча.

— Так. Ну, расскажите о себе, Ирина… Как ваша жизнь?

— Живу, — резко ответила Ирина.

— Ваш муж на фронте? — спросил я.

— У меня нет мужа.

— А ребёнок? Я помню, вы ждали ребёнка.

— Был. — Ирина опустила глаза.

Я молчал.

— Вы работаете на заводе? — спросил я.

— Да. В цеху. Помощником начальника.

— Так… — Я снова не знал, о чём говорить. — Вот мы и встретились.

— Вот и встретились, — повторила Ирина. — Только её не хватает. — Она снова посмотрела на портрет.

— Вы очень изменились, Ирина, — сказал я неожиданно для себя. Этого не надо было говорить. Это звучало бестактно.

— Изменилась? — переспросила Ирина, точно не понимая этого слова. — Да, наверно. — Она встала. — Ну, простите, пойду на

завод.

Мне стало страшно. Я схватил её за руку.

— Подождите, Ирина, — просил я, — ведь мы не виделись так долго. Подождите! Ну, расскажите мне что-нибудь! А потом я пойду.

Мне показалось, что пальцы её дрогнули в моей руке.

— Рассказать? — переспросила Ирина. — Я не знаю, что рассказать вам. Да и что вы хотите знать?

— Всё. Всё, что относится к ней, к вам, к Ленинграду.

Ирина молчала. Своими большими немигающими глазами она смотрела на портрет Лиды, висящий на стене.

— Расскажите, — повторил я. — Ведь я новый человек в Ленинграде и почти ничего не знаю. Рассказывайте про всё: про войну, про блокаду, про себя, про Лиду…

Ирина медленно повернула голову, переводя взгляд с портрета на меня.

— Хорошо, — согласилась она, и мне показалось, что слово это было ответом не на мою просьбу, а на какие-то её собственные мысли. — Хорошо, — повторила Ирина, — слушайте.

Вот что рассказала мне Ирина

«Когда я пять лет тому назад приехала в Ленинград, поступила в институт и поселилась в этой квартире, моим соседом был Иван Иванович Иванов, старый мастер. Он жил вот за этой стеной с женой Пелагеей Григорьевной. У него было двое детей: Михаил, парень лет двадцати трёх, и дочь Лена. Михаила я почти не видела: он учился в институте за городом и приезжал домой поздно вечером; Лена работала на том же заводе, что и отец.

Мне почти не приходилось разговаривать с Ивановым, да я и не стремилась с ним встречаться. Он был высокий, чуть сутуловатый, глаза у него были маленькие и злые, а усы огромные, с опущенными концами.

Я уже привыкла к тому, что если за стенкой какой-нибудь шум, машина ли швейная стучит или что другое, — значит, Иванова нет дома. Как только он возвращался, наступала тишина. Из разговоров с моей хозяйкой и с Пелагеей Григорьевной я поняла, что Иванов был именно таким рабочим, о которых вы так любите писать в газетах: он проработал на заводе тридцать лет, и отец его тоже был рабочим и тоже проработал на этом заводе много лет.

Хотя я и не симпатизировала этому человеку, но он возбуждал во мне любопытство.

Постепенно я узнала, что Иванов всегда просыпался в пять утра и пил чай из большой кружки, что он заговаривал с женой первым и что она ждала, пока он с ней заговорит, что за чаем он читал газету и что она должна была быть аккуратно сложенной, что он шёл на завод пешком и что ему хотели подарить автомобиль, но он отказался, сказав, что для него это не нужно, а для детей — разврат.

Он возвращался домой вечером и читал технический журнал, в котором я однажды с удивлением обнаружила статью, подписанную: „И. Иванов, мастер“. Как-то, зайдя к Пелагее Григорьевне за бельём, я застала Иванова. Сказать откровенно, я испугалась и хотела уйти, но Иванов посмотрел на меня своими колючими глазками и сказал: