Это лишь игра
Шрифт:
– Ты сейчас как… робот, – выдыхаю я с горестным полустоном. – Ты не хочешь меня услышать, не хочешь понять, а ведь обещал, что постараешься…
– Почему же? Я тебя услышал и понял.
– Но почему ты тогда со мной вот так…? – я не могу подобрать нужного слова, но он и сам догадывается. Потому что на миг проступают в нем хоть какие-то эмоции. Как внезапная вспышка.
– Да потому, Лена, что я все-таки не робот. И все прекрасно понимаю. Чернышов тебе друг, брат, бедный родственник, кто там еще… Он в беде, и твоя самаритянская душа этого вынести не может. А я, как последняя сволочь, заставляю
– Почему?
– Да потому что либо я себя буду ломать, либо тебя. Но и то, и другое не вариант.
– Я больше к нему не пойду. Честное слово.
– Слышали уже, – с усмешкой отвечает Герман. – Да я без упреков. Я понял – мама попросила. Только потом еще что-нибудь случится, и ты помчишься по первому зову. Уж такой ты человек, Лена, безотказный.
– И что теперь? – помертвевшим голосом произношу я, а внутри все леденеет. – Ты хочешь расстаться со мной, да?
Целую вечность он молчит. И для меня это молчание хуже пытки. Потом, вздохнув, говорит:
– Лена, ты очень хорошая. Слишком хорошая для меня. Ты уж прости, что я оказался не такой понимающий и всепрощающий…
– Ты хочешь со мной расстаться? – перебиваю я его, нетерпеливо повторяя свой вопрос, а сама чуть не плачу. И в голове неистово бьется одна-единственная мысль: «Пожалуйста, не бросай меня!»
– Нет, не хочу, – как-то устало произносит он. – Но и так, как сейчас… я так не могу. Давай возьмем ненадолго паузу. Обдумаем всё. Посмотрим…
Ну вот и всё. Даже я знаю, что «пауза» – это конец. Просто Герман, как мог, смягчил горькую правду, но сути это не меняет. Он бросает меня…
Я сижу, не двигаюсь, не отвечаю ему. Потому что больно, так больно, что вся цепенею. Даже дышу мелкими глоточками. И сказать ничего не могу, потому что если заговорю – то точно позорно разревусь.
Не знаю, сколько времени проходит – для меня оно остановилось. Герман поднимается со скамьи, оглядывает меня сверху.
– Лен, ты как? Пойдем я тебя домой отвезу.
Я отказываюсь, качаю головой.
– Идем? – Он касается плеча, но я отстраняюсь.
Сглотнув тяжелый ком, выдавливаю:
– Нет. Ты иди…
Он не двигается.
– Уходи! Пожалуйста!
61. Лена
Герман все-таки довозит меня до дома. На мою просьбу уйти, он лишь пожимает плечами.
– Отвезу тебя домой и уйду.
А у меня спорить с ним совсем нет сил. Даже руку его оттолкнуть не могу, когда он держит меня под локоть, пока ведет через парк до машины.
Едем мы в молчании. Отвернувшись, я смотрю в окно, но ничего не вижу. Глаза пеленой застилают слезы. И когда водитель Германа заезжает в наш двор и останавливается, я, не мешкая, тут же выскакиваю и бегу домой. Впрочем, Герман меня и не окликает…
Бабушка уже вернулась и успела меня потерять.
– Лена! Ну разве так можно? – слышу с порога ее возмущенный голос.
Низко опустив голову, молча разуваюсь.
– Я уже не знала, что и думать. Ушла без предупреждения, на звонки не отвечаешь. Где ты…
Я поднимаю лицо, мокрое от слез, и она внезапно осекается.
– … была… – произносит бабушка совсем шепотом, точно по инерции.
Пошатываясь, иду в комнату.
– Леночка, что случилось?
– Герман меня бросил, – говорю и сама не верю. До чего чудовищно и дико звучат эти слова!
Умом-то я понимаю, что все кончено. Но до конца признать и принять это я пока не в силах. Так и свербит жалкая, глупая мысль: «Он любит меня… он просто обижен… он позвонит… обязательно позвонит или напишет…».
Мне стыдно быть такой слабой и зависимой, но все равно я беспомощно цепляюсь за эту надежду, как за соломинку. Наверное, потому что не представляю, как буду жить теперь. Без него. Это все равно что жить без сердца. Это все равно что вообще не жить…
Я обессиленно падаю на свою кровать. Бабушка присаживается рядом, о чем-то спрашивает, беспокоится. А у меня и двух слов связать толком не получается. Я так измотана, что даже плакать не могу по-настоящему. Не издаю ни звука, ни всхлипа, только слезы сами собой катятся по щекам.
– Как же так? – причитает бабушка.
Я и сама не знаю – как же так. Как мог Герман так легко и просто всё перечеркнуть, оттолкнуть меня, оставить одну… Мне же придется выкорчёвывать его из себя, выдирать с мясом, а потом как-то жить с рваной зияющей раной. А я не хочу так, не смогу…
Бабушка вокруг меня хлопочет, ругает Германа на чем свет стоит, уговаривает не принимать «слова этого подлеца» близко к сердцу, подносит то капли, то чай с ромашкой и так наивно пытается меня завлечь своим сериалом или чем-нибудь вкусным. А я, как неживая, лежу, не шевелюсь, не отвечаю ей, погрузившись в свое спасительное оцепенение. Только кажется мне, что это не слезы, а жизнь из меня вытекает…
***
Осознание приходит позже. Почти ночью, когда ложимся спать. Мне вдруг приходит сообщение – в это время Герман мне всегда писал. Я вздрагиваю, хватаю телефон с замиранием сердца, но сообщение от Чернышова. Взгляд успевает выхватить лишь первую строчку: «Лена, хочу еще раз…». Дальше я даже не читаю, отшвыриваю телефон на кровать с глухим стоном. И вот тогда меня насквозь пронизывает ясная и холодная мысль, что это конец, что я осталась одна…
Это осознание обрушивается, как лавина, и просто расплющивает меня. Даже физически больно во всем теле, буквально в каждой клетке, будто и впрямь мне раздробило кости, разорвало плоть.
Я реву вслух, повторяя как заведенная:
– Мне плохо… мне так плохо… терпеть невозможно… Бабушка, я не смогу без него… Я не хочу жить…
Бабушка, уже в ночнушке, обнимает меня крепко-крепко.
– Что ты такое говоришь?! Нельзя так даже думать! Черт с этим Германом. Он тебя не стоит. Забудь его. Отвалился, ну и пусть! Туда ему и дорога.
– Я… не могу… не смогу без него…
– Сможешь, Леночка. Еще как сможешь, вот увидишь. Это тебе сейчас так кажется. Потом станет легче. Ты, главное, не думай сейчас о нем. Думай о себе.