Это моя школа [издание 1955 года]
Шрифт:
Да и Анна Сергеевна, оказывается, не совсем такая, как в школе. Там от нее никуда не скроешься. Шепнешь кому-нибудь словечко на уроке, она сейчас же посмотрит в твою сторону удивленными глазами. На переменке зашумят в коридоре, она уже тут как тут: «Что случилось? Пожар? Ах, нет? Тогда зачем же так кричать?» Начнешь бумажку вертеть в руках, когда она что-нибудь объясняет, и то она заметит, подойдет и потихоньку вынет бумажку из рук.
Признаться, Катя даже немножко побаивалась, будет ли весело с ней на елке. Вдруг она все время будет делать замечания, ставить в пример детдомовских ребят или даже просто смотреть
А вышло совсем по-другому. Анна Сергеевна нисколько не мешала им: делай что хочешь. А когда Ирка плясала, Анна Сергеевна смеялась, кажется, больше всех. Прямо до слез. Оказывается, ездить с ней просто замечательно! Она как будто и не смотрит на тебя и не ходит за тобой следом, а все-таки все время чувствуешь, что она где-то близко и, если понадобится, непременно выручит.
Надо будет обо всем этом рассказать дома — маме, Тане, бабушке. И про дорогу, и про Сережу, и про Анну Сергеевну. Что-то они скажут, когда узнают, что Сережа нашелся?!
И Кате вдруг очень сильно захотелось увидеть поскорей своих.
Гудки паровозов, протяжные и тревожные, доносились откуда-то издалека и как будто звали: домой, в Москву!
Да ведь ждать недолго. Завтра утром они сядут опять в поезд, и вагон, подрагивая, побежит по рельсам, среди волнистых сугробов и засыпанных снегом елок. А там и Москва. Всего только два с половиной часа дороги!
«Да неужели мы только сегодня утром выехали из Москвы? Как все-таки много можно увидеть за один день, когда куда-нибудь уезжаешь!.. А Наташа, бедная, верно, просидела весь этот день дома. Ведь ей, должно быть, и на улицу нельзя. Какой скучный у нее первый день года! Надо будет ей тоже подробно все рассказать, так, чтобы ей показалось, что она и сама была на елке в Ореховском детском доме».
— Настенька, а Настенька, ты уже спишь? — спросила Катя.
— Сплю, — тихо ответила Настя. — А ты?
Катя тихонько засмеялась:
— Я тоже сплю.
Она поправила подушку, плотнее закуталась в одеяло, и крепкий сон подкрался к ней сразу, как будто только и ждал этого мгновения.
Катина минутка
За окнами еще было темно, как ночью, а в комнатах уже горел свет. Несмотря на ранний час, в доме все встали.
— Пишите нам письма, девочки, — говорила Маша, завязывая у Кати на спине концы теплого платка. — Будете писать?
— Будем, Машенька, — отвечала за всех Катя. — И вы все тоже пишите. И не забудьте прислать нам карточки!
Девочки крепко обнялись. Кате показалось, что она уже давным-давно знает эту темноглазую, спокойную и уверенную Машеньку, знает и ласковую, беленькую Люду Князеву, и Сережу, и Алика, и Юру Белова…
И этот город, который только вчера был для Кати и ее подруг совсем новым, неизвестным, сейчас тоже показался ей каким-то родным, давно знакомым.
Вот если пойти прямо-прямо по улице Ленина, то там дальше будет Дом пионеров, напротив него, немножко наискосок, — памятник Петру Моисеенко, еще дальше — телеграф, потом — кинотеатр «Художественный», горсовет и еще дальше — вокзальная площадь и вокзал, тот самый, где Катя впервые увидела Машу и Алика.
До свиданья, дорогие новые друзья!
Ирина Павловна ждала Катю к часу дня.
Ровно к часу дня бабушка приготовила обед, Таня накрыла на стол, и Миша, взобравшись на подоконник, стал смотреть в окно, хотя морозные узоры мешали ему.
Часы пробили два, половину третьего, три, четыре… День уже клонился к вечеру, а Катя все не возвращалась.
Ирина Павловна сидела за своей работой и, время от времени поднимая голову, смотрела то на часы, то на окно. Миша устал стоять на коленках. Он слез с подоконника и ушел к бабушке.
За окном уже было темно. Горел, покачиваясь, фонарь. На синеве оконного стекла серебристо поблескивали ледяные узоры. Вчера они были похожи на листья и травы, а сегодня превратились в сплошное, очень мелкое кружево. Но это кружево было не прозрачное, а как будто нашитое на белую плотную ткань. Ирина Павловна невольно загляделась на этот рисунок, сделанный невидимой рукой мороза. В другое время она бы, пожалуй, перенесла ледяной узор в свой блокнот, в котором делала наброски, и морозное кружево превратилось бы в конце концов в замысловатый узор на какой-нибудь шелковистой легкой ткани. Но сейчас Ирине Павловне было не до того.
«Где же это она? Что там с ними случилось? — думала Ирина Павловна, то и дело отрываясь от работы. — Ведь если Анна Сергеевна выехала с девочками не утренним поездом, а дневным — в двенадцать пятьдесят девять, — то и тогда Катя должна была бы уже давно быть дома…»
— Ничего не будет, мамочка, не волнуйся, — говорила Таня, перехватывая ее тревожный взгляд.
Но сама она нет-нет да и поднимала голову от толстой книги, лежавшей у нее на коленях, поглядывала на часы и сердито пожимала плечами: «Ничего не понимаю!»
Устроившись в уголке дивана, возле елки, Таня старалась вдуматься в то, о чем говорилось в книге. Но сосредоточиться было трудно. Строчки мелькали перед глазами, путаясь с мыслями о Кате.
«Неужели Анна Сергеевна решила задержаться в детском доме еще на один день? — думала Таня. — Нет, вряд ли! Что же могло случиться?»
Таня опять взглянула на мать. Ирина Павловна была уже не в силах, видимо, продолжать работу. Она встала и подошла к окну, хотя за окном ничего нельзя было разглядеть. Круглое окошечко, которое проделал Миша, прикладывая к стеклу разогретый пятак, уже затянулось новым легким узором.
— Ну что ты, мамочка? — ворчливо сказала Таня. — Я же тебе говорю, что ничего… ну ровно ничего с ними не случилось. Ты совершенно напрасно волнуешься.
Ирина Павловна с сомнением слегка покачала головой.
«А вдруг и в самом деле не напрасно?» — тревожно подумала Таня.
Постояв у окна, Ирина Павловна вернулась к своему столу и опять — в который раз! — взялась за работу. Рисовать кисточкой на мельчайших клетках миллиметровой бумаги было нелегкое дело. Оно требовало самого пристального, самого напряженного внимания. В этой работе малейшая ошибка, малейший просчет в клеточках приводили к тому, что на ткани при печатании рисунка получался брак.