Это настигнет каждого
Шрифт:
«Она еще прячется», - подумал он, подошел к краю кровати и громко сказал:
– Эльвира, это я.
– Это и я, - глухо прозвучало в ответ.
Он присел на банкетку рядом с кроватью, смотрел на неподвижную выпуклость... полный невыразимого ожидания, но оцепеневший от робости.
Он хотел бы что-то сказать, но всякое слово казалось ему ничтожным. Он ждал ее движения - неожиданности, какой ему еще не доводилось пережить... прорыва к какому-то безграничному чувству... мощной прелюдии и одновременно опьянения... особого ощущения или запаха, обморока и безболезненного
Но в конце концов ожидание показалось ему лишенным смысла, а вскоре после - даже обременительным. Как будто Эльвира не была сейчас рядом с ним, пусть и укутанная покрывалом... Ждал он теперь только возможности обратиться в бегство. Но, осознав это, тотчас решил преодолеть сей опасный поворот в своем блаженном настрое, дабы не променять такой час на что-то обыденное. Он ухватился за одеяло и рывком сорвал его.
Он увидел Эльвиру. Он ожидал, что она будет нагая. Она и была нагой. Но она оказалась похожей на грума Ослика, ее брата (или кем он ей приходился), - такой же, как он, черной. Эта чернота без блеска и теней не выражала ничего и даже не подчеркивала форму тела... Несколько секунд Матье казалось, будто он смотрит в дыру или находится по ту сторону зеркала, напротив тени, не имеющей первопричины.
Лишь постепенно глаза его примирились с видом этой плоти, похожей на древесный уголь. На губах женщины он заметил красноватый блеск, красное пробивалось сквозь серо-зеленое, как жар раскаленных угольев - из-под пепла; и такой же оттенок проглядывающей из-под праха жизни должен быть у теплой щели в ее промежности - далекая, абстрактная картинка, подсказанная дерзким воображением. Матье больше и не помышлял дотронуться до этого тела; не мог, и все. Недавнее предчувствие радости сменилось опустошенностью; осталось лишь удивление, холодная констатация фактов; даже разочарования не было.
Он попытался понять, что с ним произошло. Наклонившись вперед, стал рассматривать груди лежащей и решил, что они будто скопированы с Эльвириных, но только отторгнуты в черноту, развоплощены: еще более лишены чувственности, чем если бы были из невыразительной пемзы.
– Эльвира... я Матье...
– сказал он наконец ее закрытым векам, чтобы вызвать какое-то движение в бездвижном женском теле.
– Та царица [51] принимала любовников в постели, застеленной черным бархатом, ибо у нее была необычайно белая кожа. Мне пришлось выбрать другой цвет.
51
Клеопатра.
Теперь она шевельнулась, по-звериному гибко, протянула к нему руки, бросила себя навстречу ему, наполнив черное пространство своего тела роскошным многообразием жизни. И стал понятен смысл цветового Ничто: беспредельное обещание. Глаза Эльвиры оставались закрытыми.
Матье, подавшийся было назад, снова наклонился к этому зримому облику, с требовательной мощью развертывающему себя. Он опустился на колени рядом с кроватью,
– Все мои ощущения как-то странно запаздывают, - сказал он, - мне лишь с трудом удается прикоснуться к настоящему. Но теперь, когда я протягиваю руки, чтобы быть рядом с тобой, мне наконец выпадет миг - этот миг. Я люблю твою черноту; тебя в твоей черноте я люблю.
Тут она открыла глаза. Они взглянули друг на друга. Матье почувствовал, что он, не испытывая боли, слепнет. Он не понял, были ли и глаза Эльвиры черными, как провалы, или имели какой-то цвет. Он смотрел в Не-бывшее, Не-представимое, Не-становящееся: оно неподвижно пребывало по ту сторону формы и материи, радости и страданья.
– Нет, - сказал он решительно, опуская протянутые руки, - не сейчас.- И поднялся с колен. Больше он Эльвиру не видел. Только слышал ее голос. Зов. Она позвала грума. Тот пришел. Матье видел в зеркальной стене, как грум вошел через дверь, прежде им, Матье, не замеченную.
Голос Эльвиры был слабым, но отчетливым:
– Верни господину Матье пятьдесят франков. Он не хочет меня...
Матье сказал в лицо груму:
– Я не давал тебе пятьдесят франков. Я никому не давал пятидесяти франков. Это ошибка.
– Верни их ему, Ослик, - произнес голос Эльвиры, - он ведь тебе заплатил. Он в них нуждается. Он беден. Кроме этих пятидесяти франков у него ничего нет.
– Тут дело в другом. Вы ошибаетесь. Грум не потребовал с меня денег. А по своей воле я тоже ему ничего не дал.
– Выведи его, Ослик, через черный ход. Парадная дверь заперта. Не слушай этого господина! Делай, что велю я!
– Тут дело в другом, - повторил Матье.
Но он уже двинулся к двери, уже переступил порог.
Грум тотчас оказался рядом.
– Почему же так вышло?
– спросил Матье.
– Вы не целовали меня, мой господин. Вы не расстегивали мне литовку...
– А если бы я сделал это сейчас, уже узнав кое-что... но еще больше упустив?..
– Вы можете, мой господин. Но это ничего не изменит. Пути назад нет.
Матье почувствовал, что вот-вот заплачет. Но слезы не приходили.
– Если я это сделаю, Ослик? Похоже, ты не такой строгий, как Эльвира.
– Мне все наши посетители одинаково любы. Но вы не вернетесь назад. Вы не сможете. Эльвиру вы больше не найдете.
Матье остановился. Грум воспользовался моментом, чтобы вложить в повисшую руку гостя пятидесятифранковую купюру.
– Нет, - сказал Матье, - я не давал тебе денег.
– Вам эти деньги понадобятся, - ответил грум.
– Вы заблуждаетесь насчет своего положения. Ваши карманы пусты.
Матье ощупал карманы. И сунул купюру в самый дальний из них, боковой.
– Почему ты так добр ко мне, Ослик?
– спросил Матье.-Я ведь не дал тебе чаевых и не был с тобою ласков...
– Потому что вы одиноки, мой господин.