Это сильнее всего(Рассказы)
Шрифт:
Майор Краевич находился впереди своей колонны, он шел, опираясь на палку: бетонным осколком слегка повредило ногу.
Я шел рядом с Краевичем и задавал ему те обычные вопросы, которые задает почти каждый корреспондент. А Краевич отвечал на них так, как это обычно делают почти все командиры, — незыблемым текстом оперативного донесения, которое, кстати, я уже успел прочесть в штабе.
Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из-под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине,
Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а наоборот, прибавлял газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало: машина стала.
Я быстро сообразил — Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, мог быть легко выведен из душевного равновесия такой грязевой ванной и довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине — попытаться предотвратить крайние поступки.
Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него:
— Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…
А Краевич в каком-то восторге с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:
— Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?
— Да товарищ майор, ну что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.
— Господи, — молил Краевич. — Бинт, вы помните, с себя сматывали. Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну, что вы, в самом деле…
— Товарищ майор, прямо совестно, что вы тут при людях говорите.
— Ну, ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, — настаивал Краевич.
— Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… — сочувственно сказала девушка.
— Поймите, что вы мне тогда жизнь спасли, — с отчаянием твердил Краевич. — Ну как вы всё это можете забыть?
— Ну, хорошо, я скажу — помню. Но что вам оттого, если я не помню? — говорила добродушно девушка.
К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.
Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила;
— Когда вы раненые, у вас совсем лицо другое и глаза, как у ребят, и голос такой, разве потом узнаешь? Если майор меня признал — пусть скажет мое имя. Что, не помните? То-то, — заметила девушка. — Один мамой называет, другой Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь вот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей-то прошло…
— Ну, хорошо, ладно, — грустно согласился Краевич. — Разрешите тогда хоть пожать вам руку.
— С удовольствием! —
Церемонно и неловко они пожали друг другу руки.
Майор упавшим голосом сделал на прощание все-таки еще одну попытку:
— Ну, а как в снег вы меня зарыли и собой отогревали, когда немецкие автоматчики кругом шарили, — помните?
— Их автоматчики имеют такую манеру добивать наших раненых, — согласилась девушка. — Но теперь это им уже больше не удается.
— Правильно, — сказал майор, — теперь обстановка другая.
Шофер включил скорость и аккуратно тронул машину с места.
Дорога вновь пришла в движение, и мы снова шагали с Краевичем по мясистой черной грязи и уже не отворачивались от потоков воды, которыми нас окатывали проходящие мимо машины.
1942
Два товарища
Ночь сырая, тяжелая. Когда проезжает машина, в узком лезвии прищемленного света на мгновение возникают дождевые нити. Потом снова мрак.
Дорогу размозжили танки, размыло дождем. Она стала корытом, наполненным черным тестом.
Колонны барахтаются в этой грязи. Тяжелые камни высоко прыгают из-под скребущих гусениц тракторов; иногда из камня, как при ударе кресала о кремень, вылетают искры.
Под плоские, бешено бегущие траки гусениц артиллеристы бросают стволы деревьев. Мокрые щепки, как осколки, летят во все стороны. Орудия шатаются, и тогда артиллеристы подпирают мокрыми плечами их смертельную тяжесть.
Усталые пехотинцы идут по обочине дороги мимо брошенных немецких окопов, наполненных желтой водой. Но, проходя мимо артиллеристов, пехотинцы с уважением оглядываются на них.
В расположении немцев подымаются в воздух и долго висят пучки встревоженных осветительных ракет.
А встревожиться есть от чего.
Все эти фронтовые дороги гудели низкими голосами, как басовые, гигантские, туго натянутые струны, от идущих по ним бесконечных колонн.
А с рассветом дороги оказались пустыми.
Тяжелые орудия притаились в роще.
Пока командир батареи Смирнов выбирал место для артиллерийской позиции, бойцы, безмерно уставшие после ночного марша, отдыхали, лежа на мокрой траве.
Наводчик Василий Грачев — жилистый, занозистый, горячий. Ящичный Горбуль — могучего сложения, склонный к полноте. Застенчивая улыбка постоянно блуждает на его юношески пухлых губах.
В бою прямым попаданием вывело из строя большую часть расчета. Грачев и Горбуль остались вдвоем у орудия. Тяжелые танки шли на батарею. Восемь танков уничтожили они вдвоем прямой наводкой. Но тягач был разбит, снаряды израсходованы. Грачев послал Горбуля на высотку, где находился минометный расчет. Горбуль вернулся один. Он принес два ящика мин и сказал, что бойцы погибли, миномет разбит. Мины он принес для того, чтобы подорвать ими орудие.