Это сильнее всего(Рассказы)
Шрифт:
Плавильные печи, полные белого огня, бросали на металлические потертые плахи пола белые полосы пронзительного света.
Сухощавые конструкции кранов двигались наверху по жирному железу монорельсы. Зеленовато-оранжевые бруски вытекшей меди медленно стыли в изложницах, источая едкий запах, горячий и горький.
— А где сейчас они? — спросил я у Челюстева после долгой паузы.
Челюстев, разглядывая на свет жирный и неровный маслянистый срез медного бруска, медленно сказал:
— Чибирева умерла совсем недавно. От чего — не знаю. Чибирев
Я прочел это письмо.
После смерти матери Чибирев остался один. Поехал в Туркмению на серный завод по горячей, сухой и блестящей, как наждачная бумага, пустыне.
Днем зной палил, иссушал, мучил. Ночь наполняла пустыню черным холодом.
Чибиреву предлагали лететь на серный завод. Но он отказался. Вялое безразличие ко всему обессилило его. И он отправился с караваном.
Прибыв на серный завод, черный, похудевший Чибирев неизвестно где добыл водки и напился.
Пьяный, он один ушел в пустыню.
Его нашли, привезли в больницу в очень тяжелом состоянии.
Через месяц Чибирев вышел из больницы. И только через два месяца он смог снова приступить к работе.
Семидесятипятиметровая труба была уже сложена. Чибиреву нужно было только проверить ее кладку.
Он подымался не. изнутри трубы, так как леса были уже убраны, а снаружи в люльке, подвешенной на тросе, закрепленном за лебедку.
Поднявшись на жерло, Чибирев оглядел кладку, и ему зачем-то понадобилось проверить также кладку под лебедкой. Он отвинтил болты и стал передвигать лебедку.
Но, обессиленный болезнью, он не смог удержать лебедку, и она сорвалась и упала вниз вместе с тросом.
Чибирев остался один на раскаленной зноем вершине.
Он остался наедине с расплавленным, близко поднесенным к земле солнцем.
Снять Чибирева с трубы было невозможно. Сооружение вновь лесов требовало времени. А человек не может находиться под этим убийственным солнцем без прикрытия.
Чибирев понял безнадежность своего положения сразу.
Он сел, охватив колени руками, и сидел так.
На нем была шерстяная фуфайка, связанная из грубой шерсти внимательными и любовными руками его матери.
Чибирев снял ее, чтоб защитить голову от жгучего солнца.
И, может быть, от прикосновения к ткани родилось воспоминание о волевой, буйной жизненной силе его матери. Или что-то другое подсказало Чибиреву это решение-, но только он поспешно сорвал с головы фуфайку и стал распускать ее, сматывая нить в клубок. Потом он привязал к концу нити карманные часы и стал медленно спускать их вниз, разматывая клубок.
Вид этих блестящих часов привлек внимание людей внизу и, поняв замысел Чибирева, они, сняв часы, привязали к шерстяной нити конец тонкой бечевы. Осторожно Чибирев подтягивал эту бечеву. И. тут можно смело сказать, что жизнь Чибирева висела на этом тугом дрожащем волоске.
Если шерстяная нить оборвется, тогда конец.
Но внимательные и любовные руки сучили эту нить.
Чибирев
На земле, сторонясь от счастливых рук людей, Чибирев, прижимая к груди этот клубок, сказал кротко, сконфуженно и нежно:
— Мамаша вязала, ее работа.
И, потупившись, пошел мимо расступающихся людей.
Из Туркмении Чибирев поехал в Москву, куда пригласили его в Строительный институт в качестве инструктора.
Челюстев провожал меня. Снова мы ехали горной трассой, повисшей балконом.
С одной стороны машины мелькали тесно спрессованные плиты каменной стены, с другой — висело свободно падающее небо.
В памятном месте я попросил остановить машину.
Внизу, словно под стеклянным колпаком, лежал завод. Отсюда он казался таким же крошечным, как и в прошлый раз. Сухая, вытянутая труба по-прежнему походила на мундштук. Но я не стал теперь для сравнения подносить к глазам мизинец. Я оглянулся на эти горы, старые, высохшие. Очевидно, есть тоже точка, с которой их можно видеть, как каменные сухие морщины. Точка, доступная стратонавтам.
Я смотрел на эти горы, стираемые временем, ветром и солнцем в порошок, и думал о том, что есть все-таки на земле нечто более прочное и возвышенное, чем эти старые, обветшалые каменные хребты.
— Послушайте, юноша, — кричал мне Челюстев, высунувшись из машины, — домечтаете после! На станции отгружают шамотный кирпич, и мне кажется, я уже слышу, как его колотят. У меня тоже есть воображение.
Мы долго еще ехали этой дорогой, прорубленной в камне.
Челюстев зажигал спички, поглядывал на часы; он действительно очень торопился.
— Да, кстати, — громко спросил вдруг Челюстев, — отчего вы не побывали у того старика-сказителя?
— Из кварца, — перебил я его, — с золотой поэтической жилой. В следующий раз.
Мы подъехали к железнодорожному полотну. Полосатый шлагбаум опустился перед самым носом.
Мы долго стояли, пока, громыхая колесами, щелкая на стыках рельсов, огромный, бесконечный состав проезжал мимо.
Челюстев нервничал, зажигал спички, глядел на часы. Он действительно очень беспокоился за отгрузку шамотного кирпича.
1936
Школьная история