Это смертное тело
Шрифт:
Фрейзер поднялся, зачерпнул еще одну горсть орехов и бросил их в рот, быстро сказал что-то Генриху и повел Линли из бара и из отеля.
В дальнем конце тупика, у парка Сент-Джеймс, стоял мотороллер Фрейзера Чаплина. Это была «веспа», такие мотороллеры носятся по улицам всех крупных итальянских городов. Но в отличие от тех машин эта была не только окрашена в яркий и очень заметный цвет лайма, но и покрыта алой рекламой тоника «Дрэгонфлай». Мотороллер, по сути, превратился в движущийся рекламный щит, вроде черных такси, на которых тоже часто можно увидеть рекламу.
— Я что, сумасшедший — ехать в Стоук-Ньюингтон на этом? Припарковать его там, а потом пойти убивать Джемайму? За кого вы меня принимаете? За дурака? Разве кто-нибудь забудет, что видел где-то припаркованной такую машину? Я бы не забыл и сомневаюсь, что на моем месте кто-нибудь бы запамятовал. Можете его сфотографировать, если хотите. Покажите его всем. Зайдите в каждый дом, в каждый магазин на каждой улице, и вы узнаете правду.
— И что это за правда?
— То, что я, черт возьми, не убивал Джемайму.
В записи на пленке полиция спрашивает Йена Баркера: «Зачем ты раздел ребенка?» Сначала он не отвечает. Слышно, как причитает его бабушка, скрипит по полу стул, кто-то стучит пальцами по столешнице. «Ты ведь знаешь, что ребенок был голым? Когда мы нашли его, он был голым. Ты ведь знаешь это, Йен?» За этими вопросами следуют другие: «Ты его сам раздел, прежде чем взял щетку для волос? Мы знаем это, потому что на щетке остались следы твоих пальцев. Ты что, злился, Йен? Может, Джонни чем-то тебя разозлил? Ты захотел поквитаться с ним с помощью щетки для волос?»
Наконец Йен отвечает: «Ничего я с этим ребенком не делал. Спросите Регги. Спросите Микки. Микки поменял ему подгузник. Он знает, как это делается. У него есть братья. Я не умею. А бананы стянул Рег».
На первое упоминание о щетке Майкл отвечает: «Я никогда, никогда… Йен сказал мне, что он обкакался. Йен сказал, что я должен его переодеть. Но я никогда…» Его спрашивают о бананах, и он начинает плакать. «На них было дерьмо, да? Ребенок был весь в дерьме… там, на земле… Он просто лежал там…», после чего всхлипывания сменяются завыванием.
Регги Арнольд, как и прежде, обращается к матери: «Мама, мама, не было никакой щетки. Я не раздевал этого ребенка. Я к нему не прикасался. Мама, я не прикасался к этому ребенку. Микки пнул его ногой, мама. Понимаешь, он лежал на земле лицом вниз, потому что… Мама, должно быть, он упал. А Микки пнул его ногой».
Когда Майклу Спарго сообщают о показаниях Регги и Йена, он начинает рассказывать о том, что было, в попытке защитить себя от показаний мальчиков, сваливающих вину на него. Он признает, что пнул Джона Дрессера, но только с целью перевернуть ребенка лицом вверх, чтобы «помочь ему нормально дышать».
С этого момента постепенно становятся известными ужасные подробности: избиение маленького Джона Дрессера ногами, обломками бетона и медными трубками — для них это было подобие шпаг или кнутов. О том, что они делали бананами и щеткой для волос, Майкл говорить отказывается и продолжает хранить молчание об этих двух вещественных доказательствах. Об этом же расспрашивают и двух других мальчиков. Вскрытие тела Джона Дрессера и истерика мальчиков, когда речь заходит о щетке, указывают на сексуальную составляющую преступления и на ужасную злобу в душе каждого из трех малолетних убийц, проявившуюся в последние минуты жизни малыша.
Получив признание, прокуратура приняла в высшей степени необычное и спорное решение — не сообщать в суде все подробности увечий Джона Дрессера. На то имелось две причины. Первая: в распоряжении следователей были не только признания мальчиков, но и записи с камер видеонаблюдения, свидетельства очевидцев, результаты посмертного вскрытия — все это безоговорочно доказывало вину Йена Баркера, Майкла Спарго и Регги Арнольда. Вторая: следователи знали, что на заседании суда будут присутствовать Донна и Алан Дрессер, это было их право, и прокуратура не хотела усугублять горе родителей, открыв им всю бездну жестокости, с какой малолетние преступники обошлись с их ребенком как до, так и после его смерти. Разве не довольно того, рассудили они, что твоего ребенка, едва вышедшего из младенческого возраста, похитили, протащили по городу, раздели догола, избили медными трубами, закидали обломками бетона и засунули в заброшенный туалет? В дополнение у прокуратуры имелось полное признание по крайней мере двух мальчиков (Йен Баркер под конец признал лишь то, что был в тот день в «Барьерах» и видел Джона Дрессера. На все вопросы он отвечал так: «Может, я и сделал что-то, а может, и нет»). Все это не препятствовало вынесению приговора. Можно было оспорить третью причину молчания прокуратуры в отношении дела Джона Дрессера. У малыша имелись внутренние повреждения. Если бы об этих повреждениях стало известно, был бы поднят вопрос о психическом состоянии убийц. В этом случае был бы вынесен приговор «убийство по неосторожности», а не «умышленное убийство», потому что, согласно закону парламента от 1957 года, человек «не должен быть обвинен в убийстве, если он страдает такой ненормальностью психики… которая существенно ограничивает его психическую способность отвечать за свои действия» на момент преступления. «Ненормальность психики» — ключевые слова, и внутренние повреждения Джона указывают на ненормальность троих убийц. Но вердикт об убийстве по неосторожности был бы немыслим в той обстановке, в какой проходил суд над мальчиками. Хотя место рассмотрения дела было перенесено, о преступлении стало известно не только в стране, но и за рубежом. Как говорил Шекспир, «кровь смывают кровью», [63] и эта ситуация стала примером такого утверждения.
Некоторые были убеждены, что, когда мальчики украли щетку для волос из магазина «Все за фунт», они уже знали, что собираются с нею сделать. Но по моему мнению, такие рассуждения и планирование мальчикам были недоступны. Возможно, мое нежелание поверить в подобные приготовления связано с личной несклонностью верить в то, что в головах и в сердцах мальчиков десяти-одиннадцати лет может таиться такое зло. Тем не менее я не верю и в то, что мысль о щетке пришла к ним внезапно. Я согласна с тем, что использование щетки в этом преступлении многое говорит о мальчиках: те, кто совершает насилие над человеком, сами неоднократно подвергались насилию.
Когда во время допросов всплыло упоминание о щетке, то об этом предмете не пожелал говорить ни один из мальчиков. Их реакция различна. Йен утверждает, что «не было никакой щетки, я ее не видел», Регги пытается сделать невинный вид: «Возможно, Микки стянул ее из магазина, но я об этом ничего не знаю» и «Я не брал никакой щетки, мама. Ты должна поверить, что я не брал никакой щетки». Майкл повторяет: «У нас не было щетки, никакой щетки у нас не было, не было», с каждым отрицанием паника в его голосе возрастает. Когда Майклу осторожно говорят: «Ты знаешь, что один из мальчиков взял эту щетку, сынок», он соглашается: «Возможно, это был Регги, но я не видел» и «Я не знаю, что с ней случилось».
Только после того, как обнаруженная на стройплощадке щетка для волос была им предъявлена (вместе с отпечатками пальцев, вместе с кровью и фекальным веществом на рукоятке), реакции мальчиков становятся крайне острыми. Майкл кричит: «Я никогда… я говорил вам, я вам сказал, что не делал этого… я не брал щетку… щетки вообще не было», а потом он сбивается и заявляет: «Это Регги сделал с ребенком… Регги хотел… Йен взял ее у него… я говорил, чтобы они прекратили, а Регги сделал». Регги все свои высказывания обращает к матери: «Мама, я никогда… я никогда не стал бы причинять боль ребенку… Может, я и ударил его разок, но я никогда… Я снял с него комбинезон, потому что он весь испачкался, только поэтому… Он плакал, мама. Я ничего плохого ему не сделал, ведь он плакал». Руди Арнольд во время допроса молчит, но слышно, как стонет Лора: «Регги, Регги, что ты с нами сделал?» Слышно, что социальный работник тихо предлагает ей выпить воды, возможно пытаясь заставить ее замолчать. Что до Йена, то он наконец начинает плакать, когда ему зачитывают список увечий, нанесенных Джону Дрессеру. Слышны рыдания его бабушки и ее слова: «Господи Иисусе, спаси его. Спаси его, Господь». Судя по всему, она поверила в вину внука.
Когда после трех дней допросов заговорили о щетке, мальчики полностью сознались в убийстве. В дополнение к ужасам самого преступления следует отметить, что во время допроса присутствовал только один из родителей — Руди Арнольд. Все это время он сидел возле сына. У Йена Баркера была только бабушка, а Майкла Спарго сопровождали только социальные работники.
63
Шекспир У. Макбет. Акт 3, сцена 4. Перевод Б. Пастернака.
Глава 23
Выяснилось, что кто бы ни убил Джемайму Хастингс, одет он был в желтую рубашку. Подробности об этом предмете одежды Линли узнал по возвращении в Скотленд-Ярд. В оперативном штабе, где собралась команда, на стенде рядом с другими документами висела фотография этой рубашки, ныне находившейся на исследовании у криминалистов.
Барбара Хейверс и Уинстон Нката вернулись из Нью-Фореста. По выражению лица Барбары было видно, как она недовольна тем, что ее вызвали в Лондон, пускай здесь и нашли запачканную кровью рубашку. Она с трудом сдерживалась, чтобы не вступить в спор, потому что в данном случае это был бы спор с человеком, исполняющим обязанности суперинтенданта. Нката, со своей стороны, молчаливо соглашался со всем, демонстрируя добродушие и уступчивость, ставшие за последнее время неотъемлемой частью его натуры. Он сидел в углу комнаты, попивая кофе из пластиковой чашки. Заметив Линли, он кивнул ему и чуть наклонил голову в сторону Хейверс. Судя по всему, Нката знал, что Хейверс не терпится воспротивиться приказу Изабеллы Ардери.
— …до сих пор не пришел в сознание, — говорила Ардери. — Но хирург утверждает, что завтра он очнется. Когда это произойдет, он будет наш.
Ардери рассказала Линли о том, что им стало известно на настоящий момент.
— Рубашку обнаружили в контейнере «Оксфам». Спереди, с правого бока, на ней большое пятно крови, кровь есть на правом рукаве и на манжете. Рубашку осматривают криминалисты, но мы думаем, что это кровь нашей жертвы. Вы согласны? — Изабелла не стала дожидаться ответа Линли. — Ну и ладно. Давайте подытожим. В нашем распоряжении два волоска восточного человека в руке жертвы, у нее нет ран, показывающих, что она защищалась, сонная артерия порвана, у японца мы обнаружили орудие убийства, и на его одежде кровь Джемаймы. Что вы можете прибавить к этому, Томас?
Линли сообщил то, что узнал от Иоланды. Он поведал также новые подробности, которые услышал от Эббота Лангера, от бармена Генриха и Фрейзера Чаплина. Линли знал, что тем самым он возражает против позиции Изабеллы, однако не мог этого избежать. Кивнув на большую фотографию рубашки, он заключил:
— Думаю, шеф, что на кладбище Абни-Парк Джемайма общалась с двумя людьми. В гардеробе Мацумото не нашлось ничего даже отдаленно напоминающего эту рубашку. Он носит одежду только черного и белого цвета, и даже если бы это было не так, то вы сами только что сказали, что смокинг — одежда, в которой он был в тот день, — запачкан ее кровью, а Мацумото не мог быть одновременно в смокинге и в желтой рубашке. И если у нас появился еще один предмет одежды, запачканный ее кровью, а Джемайма, как мы выяснили, поехала на кладбище для встречи с мужчиной, то в Абни-Парке с ней был не один мужчина, а два.
— Вот и я так подумала, — встряла Барбара Хейверс. — Так что, шеф, мне кажется, что, вызвав Уинни и меня в Лондон…
— Что же получается? — удивился Джон Стюарт. — Один человек ее убил, а другой… что?
— А другой, как я подозреваю, за ней приглядывал, — сказал Линли. — Мацумото, по-видимому, считал себя ее ангелом-хранителем, но позорно провалился.
— Погодите, Томас! — воскликнула Ардери.
— Выслушайте меня, — настойчиво сказал Линли. Он увидел, что глаза Изабеллы слегка расширились, и понял, что она недовольна. Он шел совершенно в другом направлении, а у нее была очень веская причина для разработки версии, по которой Мацумото выступал в роли убийцы. — Человеку, с которым Джемайма договорилась о встрече, предстояло выслушать от нее суровую правду. Мы узнали об этом от медиума. Оставляя в стороне ее профессию, думаю, что в этом ей можно верить. Давайте забудем стенания Иоланды о Джемайме и о доме на Оксфорд-роуд, а просто вспомним о ее встречах и разговорах с жертвой. Из ее рассказа нам известно, что в жизни Джемаймы был человек, который должен был ее выслушать. Джемайма предложила для этой встречи «место, где царит спокойствие». Джемайма знала о кладбище: ее там фотографировали. Поэтому она его и выбрала.
— И Мацумото случайно там оказался? — язвительно спросила Ардери.
— Вероятно, он последовал за ней.
— Ладно. Но давайте предположим, что он не впервые за нею следовал. Почему это случилось? Почему именно в тот день? В этом нет никакого смысла. Если он ее преследовал, то ему она и хотела высказать суровую правду: дескать, оставьте меня в покое, а иначе привлеку вас к ответственности. Он предполагал, что разговор пойдет в таком ключе, и, как все маньяки, явился с оружием. Желтая рубашка или нет, пятна на смокинге или нет, но как вы объясните, Томас, присутствие орудия убийства в его квартире?
— А как вы объясните следы крови на двух предметах одежды? — вмешался Джон Стюарт.
Остальные переглянулись. Судя по тону, Стюарт встал на позицию Линли. Но Линли этого не хотел. Он не желал превращать расследование в политическую интригу.
— Мацумото увидел, что она встретилась с кем-то на кладбище. Они ушли в пристройку для приватной беседы.
— Зачем? — спросила Изабелла. — Они и так находились в укромном месте. Зачем им понадобилось более уединенное помещение?
— Затем, что тот, с кем она встречалась, пришел ее убить, — снова вмешалась Хейверс. — Он ее попросил: «Давай пойдем туда. В пристройку». Шеф, нам нужно…
Линли поднял руку.
— Возможно, они заспорили. Один из них встает и начинает расхаживать, второй следует за ним. Они скрываются в пристройке, но оттуда выходит только убийца. Мацумото видит это. Он ждет, когда появится Джемайма. Ее все нет и нет, и он идет проверить.
— О господи, неужели он не заметил, что у того человека кровь на рубашке?
— Может, и заметил. Может, потому и вошел в пристройку — проверить. Но мне кажется более вероятным, что убийца снял рубашку и убрал ее. Он должен был так поступить. Не мог он выйти с кладбища весь в крови.