Это трава
Шрифт:
Обычно по пятницам после девяти вечера непрерывный поток людей устремлялся к вокзалу на Флиндерс-стрит, - сегодня этот поток был смят. Люди, направлявшиеся домой, сталкивались с людьми, которые большими группами двигались в обратном направлении; затесавшиеся в толпу зеваки толкались, стремясь создать беспорядок и неразбериху. Люди, выходившие из вокзала, спешили по направлению к Берк-стрит, посматривая по сторонам, нет ли чего интересного.
Я остановился рядом с "Капитаном". Это был пожилой человек с подстриженной бородкой, обычно стоявший навытяжку, словно по команде "смирно". На нем был синий костюм из дешевой саржи, пиджак с небольшими лацканами украшал длинный ряд медных пуговиц. Этот старомодный костюм он тщательно хранил с давних пор. "Капитан" имел обыкновение каждый вечер прохаживаться по тротуару на углу Берк-стрит и Рассел-стрит и выкрикивать слова морской команды, чувствуя себя, по-видимому, на мостике. Со мной он всегда говорил о море и о кораблях, и я многое от него узнал.
Сегодня вечером он прошелся со мной по Берк-стрит, но когда я повернул в направлении Суонстон-стрит, откуда доносились шум драки и крики, он остановился,
– Надвигается буря!
– произнес он напыщенным тоном, театрально взмахнув рукой.
– Да, парень, ветер крепчает, надо держать курс на гавань.
Он поднял голову и крикнул прохожим.
– Бросайте якорь, - и, обращаясь ко мне, произнес тихо: - Спокойной ночи, паренек.
– Спокойной ночи, капитан.
Он ушел, а я прислонился к витрине, чтобы меня не сбили с ног бегущие мимо люди; один из них подхватил на ходу встречную девушку и закружил ее с такой силой, что она не сразу обрела равновесие, став на ноги. "О боже", воскликнула она, поравнявшись со мной. На лице ее застыли испуг и изумление.
– Скорей бегите домой, - посоветовал я ей.
– Я и пытаюсь это сделать, - сказала она и сердито добавила: - Вот ведь скоты!
На мостовой парни и девушки принялись петь и танцевать. Девушки перелетали от одного парня к другому. Парни бесстыдно хватали их и кружили, так что юбки взлетали чуть ли не до пояса. Некоторые пронзительно, истерически визжали.
На улице была сильная давка, и я боялся, что меня собьют с ног. Отойдя в сторону, я прислонился к телефонной будке и стал наблюдать за происходящим. В будке стояла женщина средних лет с острым носом и завитыми волосами и тараторила в трубку.
– Тут очень душно, - говорила она, - в будке прямо дышать нечем... Да, да... А что, Роберт уже приехал? Да, да... Это уж всегда так - уедет на несколько дней, а кажется, что прошла целая вечность.
– Она подергала за крючок и продолжала: - Так шумно на улице... Вот теперь лучше слышно. Так я говорю: кажется, что прошла целая вечность... Да, да, тут шумят какие-то пьяницы. Невежи... Это просто ужасно... Куда мы только идем... В саду у нас прекрасно. А ведь там была свалка, помните... Мы и сейчас находим старые жестянки. Но Том говорит, что мы не даром потрудились, окупится вдвойне... Да, я так думаю... А как мальчуган?.. Замечательно... А как родители ваши, здоровы?.. Чудесно... Как приятно, что они так хорошо сохранились... И в такие преклонные годы... Как Эдит? Великолепно... Учитель в ней души не чает... Сейчас у нее экзамены. Она сдала уже два - один на отлично... Но вообще с ней нелегко. Она в таком возрасте, когда родителям ничего не говорят... Да, я знаю... Что?!! Не может быть!.. Ну я выбью это у ней из головы... будьте уверены.
Поблизости от телефонной будки завязалась драка.
Послышалась брань мужчин. Визгливый женский голос тоже выкрикивал ругательства.
Я вернулся в пансион и задержался в гостиной поговорить с мистером Гулливером.
– В городе ожидаются беспорядки, - сказал он.
– Посидите несколько вечеров дома, нам не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось. Ведь вас так легко сбить с ног в давке.
И все же на следующий вечер я снова отправился в город; мне хотелось своими глазами увидеть все, что творилось там. Хотя многие трамвайные маршруты и железнодорожные линии не работали, улицы были полны народа. Только это была не обычная толпа, в которой преобладала театральная публика и запоздавшие покупатели. Теперь большинство составляли праздные зеваки, явившиеся из городских предместий поглазеть на город, оказавшийся во власти анархии. Особенно влекло их туда, откуда доносились шум и крики, возвещая о драке. Они говорили, перебивая друг друга, спеша поделиться слухами. "Кажется, сейчас будут громить магазин Майера".
Многие, с кем я встречался в этот вечер, выражали разочарование по поводу того, что ничего страшного не происходит.
В толпе, грубо расталкивая встречных, шныряли решительного вида люди это были представители мельбурнского "дна", считавшие себя в эту ночь хозяевами города.
Власти, предвидя всякого рода беспорядки, начали поспешно вербовать желающих в специальные отряды констеблей. Среди добровольцев было немало фермеров и молодых коммерсантов, не имевших представления о причинах забастовки.
Я разговаривал с портовым рабочим, когда на Суон-стон-стрит вступил отряд таких добровольцев; они сжимали дубинки и бросали настороженные взгляды на враждебно настроенную толпу. Раздались брань и улюлюканье; добровольцы, видя враждебность толпы, смущенно переглядывались, иные из них вздрагивали и ежились, когда им в лицо бросали презрительное слово: скэб {Штрейкбрехер. (Прим. перев.)}.
– У нас в порту во время последней забастовки тоже нашлись скэбы, сказал мой собеседник.
– Не хочу оправдывать скэбов вообще, но среди них попадаются и порядочные. Вот эти ребята, например, - они просто не понимают, что делают, в этом их беда. Один малый у нас на верфи был штрейкбрехером, а когда все кончилось, говорит мне: "Хорошо тебе, ты можешь смотреть людям в глаза, - ты бастовал. А мне что остается - только умереть. Я бы отдал правую руку, лишь бы не быть скэбом". Это его доподлинные слова. Жаль было его, непутевого.
Я расстался со своим спутником и пошел на угол Флиндерс-стрит. Там у здания вокзала, возле трамвайной остановки, толпа очистила часть улицы, и на пустом пространстве образовалось нечто вроде арены.
В центре этой арены стояли два матроса, что-то кричавшие окружавшей их толпе. Оба были пьяны и вызывали на поединок любого, кому "охота подраться". Им казалось, что, поскольку они носят форму, к ним теперь перешла вся ответственность за поддержание порядка и что отныне они обязаны защищать некое отвлеченное понятие, которое они именовали "лояльностью".
– Лояльность он защищает! Как бы не так!
– кричал какой-то скептик из толпы.
– А ну, выходи, я тебя отделаю как бог черепаху, - вопил в ответ матрос.
Он не особенно верил в воспитательную силу слова и отдавал предпочтение физическому воздействию.
– Ты меня отделаешь? Как бы не так, - возразил забияка из толпы. Смотри сам на кулак не наткнись, жалкий червяк.
Это был невысокий, крепко сбитый человек в синей куртке с продранными локтями. Он выступил из толпы, выражение лица у него было решительным, он на ходу застегивал куртку.
Стоявший рядом со мной словоохотливый человек заметил:
– Если парень начинает застегивать куртку, чтобы подраться, он обязательно получит нокаут на последней пуговице. Это закон, - вот послушай...
Он собрался подтвердить свое наблюдение соответствующими примерами, но я уже не слушал.
К матросу поспешил на подмогу его приятель, и оба они накинулись на врага; тот, однако, искусно защищался и, хоть и отступал под ударами, не думал сдаваться.
Видя, что двое бьют одного, толпа возмутилась - несколько человек выбежали на арену и бросились с кулаками на моряков, которые вскоре оказались в кольце людей, полных решимости разделаться с ними. Однако защитники нашлись и у них, те тоже полезли в драку, и скоро на арене разыгралось самое настоящее побоище - видны были только бурлящая масса народа и кулаки, которые били по ком попало.