Это я, смерть

Потапчук Людмила

Главное, ведь шагнул уже по нормальному асфальту. Постоял, плюнул, рукой махнул, шаг назад – и свернул на тропинку. Так типа к электричке короче, чего дугу-то делать, срежу, в первый, что ли, раз. Ну и срезал, чего. Срезальщик.

Серый в который раз ощупывает карманы куртки. Не, ничего не оставили, мать их туда. Ни кошелька. Ни паспорта с волшебным листком временной регистрации. Ни мелочи, ни бумажек. Иди вот теперь в милицию, Серый. Так им и будет интересно, кто тебя грабанул. Ага. Им будет интересно, где регистрация.

Вот

вечно у тебя так. Вот всё через одно место. И в школе так было, и в училище. И с бабами. А в армии так вообще.

Нет, не будем про армию, не будем. Не надо.

Главное – чего мне в обход, кого бояться, я ж мужик или кто. Ну и сиди тут, мужик, без копья. Домой бы, там хоть не грабят. А как, пешкодралом? Дойдешь за месяц, если с голоду не сдохнешь. Или с холоду. Суки, спасибо хоть не раздели. Часы сняли, штаны оставили. Пожалел волк кобылу. Спасибо вот такущее!

Серый вцепляется себе в реденькие волосы и тихонько скулит.

Главное, ведь видел их. Идут пацаны навстречу, ну что я, пацанов не видел, надаю по соплям, и всё. Ну втроем, ну ведь хлипенькие. Да и нормально вроде идут, чего. Помалкивают, в землю смотрят. Ну и ты такой идешь: а я чего, я с работы, мне только вон до поезда, а там сорок минут – и в общаге. А они тебя раз! – и на землю, один ноги держит, другой руки, третий обшаривает. Помалкивая. Ты уж оборался весь, как баба, извизжался, а они молча все вытащили и бегом. Дернул за ними, конечно, а толку-то. Сидишь вот теперь, ни людей, ни тропинок, только черный бурелом, черная земля и черные на ней листья. Ну и сиди вот. С получкой тебя, Серый. С первой получкой.

Неудачник ты, неудачник.

Серый отпускает свои волосы, перестает скулить, вытирает мокрый нос ладонью. Даже платок, и тот вытащили, скоты.

Хоть бы всего этого не было, а? Как будто ты и не ездил никуда. Не увольнялся, не ругался с матерью, не пытался купить нормально билет, не посылала тебя в кассе облезлая дура, и ты ее не посылал на три буквы. Не договаривался с веселым проводником, не трясся на багажной полке, не жрал всухую кудрявый макаронный брикет, запивая суровой теплой водой, которую предусмотрительно напузырил дома из остывшего чайника в маленькую пластиковую бутылку. Не пахал полтора месяца на этой гадской стройке, не катался в электричке до общаги, не проедал последнее. Не получал эти деньги вшивые…

Не, чего это – не получал. Деньги ни фига не вшивые, деньги хорошие дали, все по-честному. Серый, небось, не чурка какой – обманывать его. Нормально всё выплатили. И самому пожить, и матери отправить. Пусть уж как будто получал.

А чего тогда? А вот пусть тогда чего: пусть ты как будто не шел этой тропинкой. Ну не срезал, ага? А пошел нормально, по асфальту, в обход, как умные люди советовали. Чап-чап по дороге, потом налево, а там уже и станция, и поезда ходят, и до общаги доехать. И деньги целы, и документы на месте, и часы на руке, и ты не сидишь тут, не воешь волком.

Фиг

тебе, Серый, с маслом. Не бывает так. Не провернешь это всё обратно. Как это там пели по радио: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Невозможно повернуть, а жалко. Так хочется!

Серый обеими руками сграбастывает с жесткой земли черные дохлые листья, комкает их до боли в пальцах, швыряет в пустоту, кричит: «А чтоб вас!» Серый смотрит на запачканные свои ладони. Падает в эти ладони лицом, зажмуривается что есть силы и долго воет.

Хоть бы не было, воет Серый. Хоть бы нет. Не ходил на тропинку. Не сворачивал, не встречал, не грабили. Суки, суки, суки.

И дует на Серого тяжелый ветер, и стучит у Серого в висках, будто вернулись те дохляки и решили напинать по башке до кучи, чтоб жизнь малиной не казалась. И крутится мир вокруг Серого, как детская каруселька, – быстрее, быстрее, страшнее, вперед, по кругу. И подхватывает Серого, и тащит, вертит, ветром обдувает, гудит прямо в уши, ломает, кружит – и швыряет на жесткое.

– Э, парень, у тебя проблемы?

Серый отлепляет от лица затекшие ладони, смотрит на них. Ладони у Серого чистые, как будто и не комкал он в них черные прошлогодние листья, не швырялся ими в сбежавших давно придурков. Да и нет вокруг никаких таких листьев, нет мерзлой земли с торчащими сухими травинками, а есть ровный серый асфальт.

– Э, ты живой, нет?

Серый медленно поднимает голову и видит машину. Милицейскую «восьмерку», белую с синей полосой. А из открытого окна машины торчит круглая темно-синяя фуражка.

Вот когда вас надо, так вас и нету, думает Серый. Когда человека на землю бросают и отнимают последнее. А как человек сидит обобранный, без ничего, так вот они вы, нарисовались. Вы-то здесь откуда?

– Вы-то здесь откуда? – зачем-то говорит он вслух.

– Мы-то? – смеется фуражка. – Мы-то откуда надо, а ты-то как здесь? Чего расселся, пьяный, что ли?

Пьяный. Было бы на что, давно бы пьяный был. Ну не пьяный, а так. Помаленечку, в честь первой получки.

Серый поднимается на ноги. Ноги тоже затекли.

Сколько ж ты тут сидишь, Серый? И почему тут-то? В парке же был. По башке вроде не били, нет. Чего ж ты не помнишь ни фига?

– А ну-ка, – фуражка мелко кивает, и ее носитель выбирается из своей колымаги. С другой стороны выходит такой же фуражечный, приближается вразвалочку, как на танцы пришел, не спеша.

Серый оглядывается. Да, точно, та развилка. Где на тропинку свернул. А надо было по этой вот дороге, а потом налево.

Заснул ты, Серый, что ли?

– Документики бы нам, – просит первый фуражечный ласково.

– Нету, – скрипит Серый. – Ограбили меня. Сейчас вот и ограбили.

– Ну! – радостно изумляется второй фуражечный и коротко хохочет, как стреляет. – Прямо все документики украли? А сам не местный?

– Не местный, – кивает Серый, понимая, что сам себе роет могилу. – Их трое было. Вообще, суки, всё вытащили. Во, смотрите.

Серый выворачивает карманы, и на асфальт сыплется мелочь.