Это я тебя убила
Шрифт:
– Знаешь, – судя по приглушенному стуку, он запрыгнул обратно, – не доверяй я тебе, я бы решил, что твой покойный братец был прав. Ну… что это правда ты их убила. Их всех.
Я впиваюсь ногтями в кожу, яростно мотаю головой, только бы отряхнуться от слов. Не потому, что они обидны, нет, я вполне их заслужила. Из-за другого. Порой, особенно поначалу, у меня и у самой возникала такая версия. Что, если на несколько минут я правда спятила и, увидев, как окружили Эвера, перебила его обидчиков? А потом он попытался вразумить меня, и я…
– Прости, – вдруг слышу я. В мои руки быстро тычется теплый нос. – Ну, человечица, прости, я это просто к тому,
– Просто ужасно, – повторяю я и хрипло смеюсь. – Сама знаю. Я работаю над этим.
То, в каком виде придворные сейчас знают мою историю, – чушь, которую наболтала малявка, ничего не соображавшая от шока, зато боявшаяся, что от нее отвернется семья. Якобы Эвер хотел сбежать, а я пришла, когда его уже не было, и вообще ничего не знаю ни о нем, ни об этих смертях. Почему я решила сказать про побег? Мне казалось, что в последнее время мой гаситель грустит. Нет, он ничего мне не говорил, не просил, не звал меня с собой. Нет, я ему не помогала. И нет, я совсем не злюсь, потому что понимаю, каково жить в чужом государстве, даже если тебя любит король. Я справлюсь сама. Справлюсь. Меня тогда больше жалели, чем подозревали, – ну, почти все, кроме брата. Знаю, сейчас будет куда сложнее. Зато я не одна.
Скорфус вчера поступил более чем разумно, пусть и решил все за меня. Он не позвал стражу, опасаясь, что объяснения затянутся, он сыграл по-крупному: сразу вломился к отцу. Я чуть не умерла, когда мой заспанный, перепуганный папочка, едва нацепив свой золоченый мускульный торакс поверх ночной сорочки и схватив секиру, сбежал по лестнице и ринулся к нам. Он застыл перед Эвером. Больше всего на свете я в тот миг боялась, что его хватит удар. А еще тот миг в который раз убедил меня в очевидном: папа слишком хорошо меня знал. Он не воскликнул: «Так он вернулся?!», не выплюнул: «Беглецов я назад не принимаю», не отшатнулся с испуганным воплем: «Убийца!» Он медленно перевел глаза с Эвера на меня, снова на Эвера, снова на меня и хрипло спросил:
– Что ты натворила?
Возможно, он заметил отекшую руку Эвера; возможно – слабые следы кошачьих когтей на голых участках его кожи; возможно, что-то заподозрил по рваной одежде, например узнал вышивку на вороте, которую видел четыре года назад и которую физальские мастера никогда не повторяли. Я бросилась к нему. Заревела. И снова начала лгать, но уже иначе, намного ближе к правде. Как итог, теперь папа знал, что я сделала. И во многом от него зависело, узнает ли кто-то еще.
Скорфус только успевает снова устроиться на тумбе и обернуть хвостом лапы, когда солнце заливает ярким золотом уже все лицо Эвера. Этого он не выдерживает: брови сдвигаются, меж ними пролегает морщина, рот кривится – а потом ресницы снова недовольно дрожат.
– Спокойно, – шикает на меня Скорфус, но я вижу: его собственный хвост уже сжимается вокруг лап, точно он пытается стреножить сам себя. – Та-ак! Доброе утро, звездный свет!
Последнее он бросает уже Эверу, расплываясь в своей традиционной улыбке – широкой, демонстрирующей все четыре клыка. Я едва замечаю это, сразу падаю в бирюзу приоткрывшихся, а в следующий миг распахнувшихся глаз. Быстро подаюсь ближе. Хватаю Эвера за плечи, прежде чем он повторил бы мою недавнюю выходку – смахнул бы Скорфуса на пол, словно предмет, выбивающийся из обстановки. Впрочем, это обнадеживает. Раз предмет для Эвера посторонний, значит, он помнит, как комната выглядеть должна.
– Тсс, – шиплю я, поймав его заметавшийся взгляд. – Эвер… Эвер, это я.
Несколько секунд он глядит на меня, оцепенев, а потом открывает рот. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает;
Эвер облизывает их и морщится: сухие, обветренные. Наверняка он хочет пить. Я скорее хватаю с пола предусмотрительно приготовленный кувшин с водой. Немного боюсь, что мне бросят его в голову, но все-таки протягиваю со словами:
– Да, да, я понимаю, все плохо. И непонятно. Но пожалуйста, давай поговорим, если ты можешь.
Он не перестает рассматривать меня, и постепенно происходит то, что я запомнила с детства, – его взгляд замедляется. Эвер делает глубокий, долгий вдох, покорно берет кувшин, пробует присесть и откидывает со лба волосы. Они не отросли, запоздало подмечаю я. Как и ногти, и щетина на подбородке, вообще ничего нет. Его тело было словно… мумифицировано, или как там называют свои похоронные практики игаптяне. От этого осознания жутко, оно делает еще неоспоримее факт моего преступления. Лучше в этих мыслях не задерживаться.
– Ты можешь? – повторяю я, про себя благодаря Скорфуса за то, что заткнулся и ничего не портит. – Эвер… – Я тоже облизываю губы. – Как же я рада тебя видеть.
Это правда, что бы там ни было, – да. Я давно не смотрела в его глаза, я забыла о легком сиянии, которое скорее чувствовала, чем видела, когда он находился рядом. Зато я отлично помнила боль, на несколько месяцев поселившуюся в ребрах после моего преступления. Помнила холод, который окутывал меня день за днем и ночь за ночью. Помнила, что делали со мной чудовища в снах – своими щупальцами, членами, длинными шипастыми языками. Они словно пытались объяснить мне, через что прошел когда-то Эвер, такой же маленький и беззащитный, как я, и наказывали меня за то, что я обрекла его, уже взрослого, на новые страдания. А мама смеялась. Мама всегда смеялась и пророчила мне судьбу прадеда.
От моих последних слов его голова слабо дергается, немного воды проливается на грудь. Эвер поднимает глаза, а потом плавно, нетвердо, но с привычной аккуратностью ставит кувшин на тумбу рядом со Скорфусом. Тот провожает движение ленивым взглядом, лижет свою левую лапу. А затем нагло взмывает к потолку со словами:
– Ну все, я пока пошел. Вам есть что обсудить. Велю потихоньку подавать завтрак.
Прежде чем я остановила бы его, он черной молнией пикирует в открытое окно и сворачивает влево. Последним, как всегда, скрывается из виду пушистый кончик хвоста. Выдохнув, я в который раз тру веки: поспать успела часа четыре, маловато после трудного путешествия. В Подземье я все-таки провела трое суток: полдня искала дорогу, полдня пыталась поладить с местными, два дня выслеживала… Эвера. За все это время подремала я один раз: было некогда, холодно да и тревожно, то от гулкого воя в ушах, то от ощущения пристальных взглядов сразу из всех уголков неуютной темноты.
Эвер все смотрит на меня. Его руки беспокойно двигаются: он пытается сложить их в замок, но правая, отекшая, плохо слушается. Он опускает на нее взгляд. По лицу пробегает судорога, и это не судорога боли. Глаза снова расширяются. Там проступает страх.
– Ты узнаешь меня? – Я предпринимаю новую попытку. – Там, внизу, мне показалось, что все-таки да.
– Внизу, – первое слово, которое он произносит: повторяет хрипло и бесцветно.
– Что ты помнишь? – спрашиваю, чувствуя, что и мой голос с каждым слогом становится сдавленнее. Откуда-то уверенность: ответ сильно мне не понравится.