Этот добрый жестокий мир (сборник)
Шрифт:
— Здесь он. Спит, устал с дороги. Разбудишь — будет твой.
Холод вроде и несильный, а пробирает до костей… Марьюшка уже знала, что увидит.
Железо сменилось серебром. Серебряный свет заполнял горницу. Шесть ледяных гробов пустых, а в последнем — он. И колдовские огни мерцают в изголовье.
Она заставила себя подойти совсем близко. Нет, не мертвый, вправду спит. Щека холодная, но не мертвенным холодом, а живым, будто с мороза.
— Финист!
Молчание. Дышит ли? Не дышит… Но ведь живой?..
— Финист!..
Что ж теперь? Кричать криком, как в песнях да в баснях? «Встань-пробудись,
Никогда.
Горючая слеза упала на серебряный атлас.
И скатилась, как росинка с листа.
— Врешь, не заплачу!
Перышко на месте. Игла заколота в ворот. На эту крапинку и на эту…
Ничего.
Но ведь она обещала отпустить его, если Марьюшка разбудит… пусть глумилась, но, значит, возможно?.. Боясь передумать и спугнуть надежду, она взглянула пристальнее на гроб, на колдовские огни.
Тут же, у изголовья, по верхнему краю — узенькие скважинки. Шесть красных, одна зеленая. Как раз под стерженек пера. Красных много, зеленая одна…
Перышко вошло легко и дернулось в пальцах, словно живое, прилегло к стенке. Знакомые радуги побежали ярче и быстрей…
Веки оставались неподвижными, грудь не поднялась вздохом. Зато на ледяной стенке проступила картина. Человеческий образ, написанный не красками, а светящимися линиями, будто сплетенный из путаных нитей. Почти все нити — сапфирово-синие, только там, где грудь, синие петли свиваются в пурпурный узелок. И этот узелок вздрагивает: раз… другой… еще…
Острие иглы провело по стволику пера. Коснулось бородки, другой… У сапфировых линий возле сердца появился аметистовый отлив. Третья… Пискнуло, будто мышь, голос, тот же, что у ворот, произнес несколько укоризненных слов.
— Добро. А так?..
Четырнадцати лет Марьюшка вышила паволоку для собора Косьмы и Дамиана, по обету — от Покрова до Рождества. Такую работу, говорили, вчетвером не поднять, а она закончила до срока. Вся улица знала: лучше вышивальщицы, чем Данилова Марья, нет ни среди девок, ни среди баб. Две-три старухи прежде могли с ней поравняться, а теперь глаза не те.
Много позже она видела во сне, что вышивает образ милого — мелким бисером, что нельзя взять в щепоть, можно лишь поддеть на кончик самой тонкой иголки, а пальцы стынут на холоде, серебряный зимний свет меркнет, и не успеть до звезды…
На самом деле было иначе. Она сидела на полу и, глядя на светящийся рисунок, иглой перебирала бородки пера. Она не могла бы сказать, почему пропускает одни и подцепляет другие, старалась только делать так, чтобы синие линии розовели, наливаясь живой кровью. Писклявый домовой корил ее все реже, а на смену серебряному свету приходил алый и золотой.
Врач-командор, не слыша из гибернатора криков и дикарских причитаний «на кого меня покинул сокол ясный», встревожилась — не умерла ли девчонка? — и осторожно заглянула в дверь.
Девчонка пела. Сидя на полу и не оборачиваясь, напевала невыразительно, размеренно, бездумно — так поют за работой.
— Ах ты зи-му-ушка-зи-ма-а, зи-ма снеж-на-я была…
…Жжет веки, болят исколотые пальцы, сон одолевает…
— Зима снежная была-а… все до-ро-ги за-ме-ла…
…Мышеписк,
— Все дороги, все пути-и… не проехать, не пройти…
Потеряла разум?
Но не успела врач-командор испугаться, как заметила другое. Еще более страшное.
Схема физиологических уровней была включена — и светилась всеми оттенками желтого. До возобновления функций оставались секунды.
— Ты?!
— Поздорову, господине. Думал сбежать, а вот она я.
Марьюшка потерла саднящие глаза. Финист выпрыгнул из гроба, подхватил ее на руки.
В горнице вдруг стало темно от людей, кроме княжны, появились еще двое или трое. Стали спорить, тыкать пальцами в медленно меркнущий золотой рисунок, который вдруг сменился такими же золотыми строчками мелких, как мураши, буковок, неразличимых глазу. Стали показывать на Финиста, на Марьюшку, что-то выговаривать княжне. Старший, с седой бородой, погрозил кулаком. Княжна прикрикнула на него, подбоченилась, топнула каблучком. Потом обернулась к Финисту и Марьюшке и спросила по-русски:
— Как тебе удалось?
— Что?
— Сама не знает, что сделала! Ты взломала… простым перебором… не зная… даже без… — она безнадежно махнула рукой. — У вас и слов-то нет, это объяснить! Но как ты с ключом управилась, со вводом? Вы же все подслеповатые!
Не тебе, твоя милость, меня судить, хотела сказать Марьюшка. Небось своей рукой ни единой рубашки не сшила, все колдовством получала, сразу да быстро. А посадить тебя за бисер, мигом почивать запросишься. Сама подслеповатая.
— Не кричи, — ответил княжне Финист.
Седой взглянул на них и вдруг подмигнул Марьюшке. И она поняла, что никто ее отсюда не прогонит.
ЛЕОНИД КУДРЯВЦЕВ
ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА
Итак, новую картину следовало написать на планете Отуссая. А чтобы не отвлекаться на бытовые мелочи, надлежало прихватить с собой Клэр. В трюме моего экранолета место для нее найдется. При этом я не могу оставить жену без ее любимого дома и, стало быть, возьму с собой и ее. Кстати, две хозяйственные и заботливые женщины сделают мой вояж гораздо приятнее. И еще — Ноэми уже давно заговаривала про отпуск на какой-нибудь экзотической планете, в стороне от привычных туристических маршрутов. Вот, теперь ее мечта исполнится. Ну, чем плох план?
Я вздохнул.
Пережить бы еще сборы в дорогу.
— И обязательно надо позаботиться о креме для загара, — напомнила Ноэми.
Вид у нее был очень деловой.
— Зачем? — поинтересовался я.
— Загорать, конечно.
— Это рабочая поездка. Там будет не до развлечений.
— Тебе. А у меня-то отпуск. И я намерена провести его с толком.
— На Отуссае загорать не получится.
— Откуда знаешь?
— Ее орбита расположена необычно.
— Мне помнится, несколько часов назад ты говорил, будто она находится от своего солнца на вполне приемлемом расстоянии? И атмосфера у нее пригодна для дыхания? Уверена, местечко позагорать найдется.