Этот маленький город
Шрифт:
— Поливай. Только не мочи волосы.
Иноземцев, сопя, черпал воду из ведра, и вода стекала по гладким плечам и по спине. А когда он нагибался за водой, то видел ее грудь, потому что глаза уже привыкли к темноте и белое различалось хорошо.
Галя намылилась. И зафыркала. И попискивала от удовольствия, как мышь.
А немцы вновь повесили ракету. Но Галя не спросила, зажмурился ли он. Она была уверена, что нет. Но ей было все равно: она его не стеснялась.
А Иноземцев между тем перевел взгляд в сторону, глядел на плащ-палатку, что застила
Ракета погасла. И Галя, растираясь полотенцем, сказала:
— Теперь, Ваня, уходи.
Иноземцев без возражений поплелся в землянку. Тамара сняла наушники, попросила:
— Позови Галю.
— Она банится. — Иноземцев устало опустился на нары.
— Счастливая! Ванюша, принес бы ты еще воды. А Галя меня у аппаратуры подменит.
— Ладно, — сказал Ваня покорно. Но не вытерпел: — Честно сказать, лучше в окопах с ребятами, лучше под пулями, чем вашему полу прислуживать. Капризные вы шибко.
— Не догадываюсь, за что ты тут портки протираешь, — сказал тощий Слива сутулому немолодому бойцу интеллигентной внешности. — Да и мы с Чугунковым здесь по чистому недоразумению.
Огромный Чугунков шевельнул ногой и пророкотал густым басом:
— Справедливо отмечено.
Слива продолжал:
— У нас все как в сказке: чем дальше, тем страшнее… Ты загляни в наши биографии: я, Антон Слива, — с завода «Красный металлист». Да знаешь, какой я токарь! Мне цены нет! Бронь на заводе положили. Только я на фронт пожелал. Гансов бить.
— Вот и бьешь, — съязвил Жора, бывший шофер.
Слива вздохнул сожалеючи, вынул кисет. Тоскливым взглядом обвел солдат.
— И что я все о себе? Вы на Чугункова посмотрите. Образованный человек, восемь месяцев в техникуме учился… А что случилось? Идем лесом. Корова мычит. Живых поблизости ни души. Думаем: жалко, пропадет скотина. А еще фрицам достанется. Ну, то-се… Изжарили. И поесть толком не поели, как хозяйка объявилась.
Образованный Чугунков вспомнил:
— Тысяча и одна ночь…
Слива одобрительно кивнул:
— Ну… И пять лет! С заменой на штрафную роту. — Послюнявил бумажку, самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.
— Не пойму, — сказал Чугунков, — на кой… нас заставляют мастерить эти санки.
Слива предположил:
— Может, раненых вытаскивать?
Бывший шофер Жора не без логики заметил:
— Штрафная рота — это тебе не санитарный батальон.
— Тут дело серьезное, — сказал боец с интеллигентной внешностью. — Я сам видел: в роту ящик фонариков принесли. Старшина получал.
— Смотри! — кивнул на него Слива. — Доступ к старшине имеет! Уж точно, в писаря метит.
— Ерундишь, — сказал Жора. — Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.
— Ясно… Тогда все ясно, — согласился Слива.
— Ничего вам, товарищи, не ясно. — Интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было под пятьдесят,
Чугунков присвистнул:
— Судья! Ну и дела, чтоб тебе!..
— Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат — продукт варварства и дикости. — Архивариус взял свои санки, еще незаконченные, и переместился дальше.
Укрытая рощей каштанов, среди которых, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен: на каждого человека срочно изготовить одни санки.
— В этих местах и снег выпадает только в январе. Да и то на неделю-две…
— Сдается мне, что салазки раньше потребуются.
— Тоже правда. Спешку зря пороть не стали бы.
День укорачивался. Солнце еще смотрело между гор. И в лесу было сыро и душно. Крупные комары с тонкими крыльями беззвучно кружились в воздухе. Поблескивала паутина. Ее было много — и на кустах, и между деревьями…
— Вот бы у паука терпения подзанять, — пожелал бывший шофер Жора.
— Нашел кому завидовать, — возразил Слива и плюнул.
— Я не завидую. Я бы в долг.
— Долги отдавать — не пировать. Расскажи лучше: за что попал?
— Я не попал. Я влип. Трижды предупреждали меня, чтобы гражданских не возил. А как откажешь? Девчонку одну из Георгиевского в Туапсе подбросил. А меня хватились и приляпали самовольную отлучку… — Жора вздохнул. Нет, он так не раскисал, как архивариус, утопивший пушки. Жора решил в первом же серьезном деле или геройски погибнуть, или смыть пятно.
Когда он думал о серьезном деле, то считал так: сама борьба с нашествием — дело серьезное, но как, допустим, в машине наряду с первой скоростью есть и третья, так и на фронте: одно серьезное дело другому неровня. И если ты сидишь в обороне, то шанс остаться в живых или умереть колеблется — пятьдесят на пятьдесят. Но случаются и такие дела, когда цифровое соотношение бывает до жути страшным: девяносто девять против одного, одного-единственного шанса выжить. И если штрафная рота попала в такое дело и с честью выполнила его, тогда всем — и живым и мертвым — прощаются провинности, ибо произошло самое чистое искупление — искупление смертью.
Интервалы между шеренгами были больше обычного. Каждый нес санки, и полозья торчали над касками, словно рога.
Широкая спина Чугункова раскачивалась перед Жорой, как телега на ухабах. И скатка очень походила на хомут. Это сравнение лезло в голову, и шофер злился — такая же скатка, может, только меньше потертая, ехала и на нем. Но правды ради не следовало забывать, что именно на скатке лежали санки и полозья не резали плечи.
Чугунков шел твердо и размашисто. Малорослый, щуплый Слива едва поспевал за ним, мельтеша короткими, как обрубки, ногами. Отставать было нельзя. Дорога в гору карабкалась узкая. Глина, песчаник. И рота двигалась по двое, растянувшись, точно оброненная пряжа.