Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
Шрифт:
— А было время, — продолжала она, когда это неистовое отчаяние сменилось не менее глубокой скорбью, — было время, когда я тоже надеялась на небесное милосердие… пела в церкви вместе с монахинями! О, будь проклят час, когда я переступила порог святой обители… И зачем? Ведь я принадлежала дьяволу еще раньше, чем родилась на свет… Я пыталась бежать от него… и вот до чего дошла… — И, снова подняв глаза к небу, она молвила с выражением, которого не передать словами: — Доволен ты теперь? — Затем, обратясь к сыну, сказала: — Но если ты еще выйдешь отсюда… если ты настоящий мужчина… тогда виновник моей смерти и твоих бед будет вместе со мной гореть на вечном огне, если только попы не врут… Ведь тогда ночью, в Риме, я привела тебя к Кровавой Башне, чтобы ты убил того человека, а ты сдуру завопил, прежде чем ударить его, и тебя схватили и довели до того, что ты стал таким… Это был Чезаре Борджа! Когда он учился в Пизе (а я тогда жила в монастыре), он влюбился в меня, а я, безумная, в него! Разве я знала, кто он такой?.. Однажды ночью он пришел ко мне… У меня была дочурка, семи лет… она проснулась… а спала она в соседней каморке… увидела, что он лезет в окно… закричала… Ему бы несдобровать, если б его накрыли… его, новоиспеченного епископа Памплонского!.. Он бросил ей на голову подушку… и придавил коленом… Изверг! Я упала без чувств… Клянись мне преисподней, клянись моей смертью, что убьешь его! Кивни головой, что клянешься .. Хоть это сделай…
Убийца страшно выкатил глаза и затряс головой в знак согласия, а мать сняла с шеи цепочку, спрятанную под рубашкой, и продолжала:
— Когда ты вонзишь ему нож в сердце, ты скажешь: «Посмотри на эту цепь»… подержи ее перед его глазами… «Моя мать возвращает ее тебе»… Я еще не все сказала. О, смерть! Еще минуту! Потом мне уже не будет так страшно… Когда я очнулась, я лежала на кровати, а ты… нет, я не могу сказать этого… подле бедной Инессы… Какая ты была у меня красавица!.. И теперь ты в раю! А я! Я! За что я-то должна идти в ад? — За этими словами последовал вопль, от которого содрогнулись своды. Она умерла.
Пьетраччо оставался бесстрастным: тупым взглядом смотрел он на судорожные движения матери. Когда она испустила дух, он забился в самый дальний угол, как зверь, который с отвращением отползает от трупа, запертого с ним в одной клетке.
Он мало что понял из ее сбивчивых слов, похожих скорее на бред. В голову его запала одна только мысль — он должен отомстить Чезаре Борджа за множество обид и особенно, как ему казалось, за то, что тот своими коварными происками довел его до теперешнего бедственного положения.
Совсем иное впечатление произвел этот рассказ на герцогского приспешника; тот, кто увидел бы его в эту минуту, подумал бы, что каждое слово умирающей отнимает у него частицу жизни — так искажались его черты. Когда же она упала мертвой, он сам едва не грохнулся оземь.
Еле держась на ногах, он спустился в темницу и дрожащими руками разрезал веревки, которыми был связан Пьетраччо. Затем, кинув взгляд на цепочку, которую разбойник уже успел надеть, дон Микеле сказал:
— Сейчас сюда придет один синьор с дамой. Они хотят освободить тебя, но так чтобы никто не знал, что это дело их рук. Будь начеку и, как только они повернутся к твоей матери, чтобы посмотреть, не нужна ли ей помощь, беги, да смотри, чтоб тебя не поймали: ты уже осужден на казнь.
Все это он проговорил с такой поспешностью, словно у него горело под ногами, бросил на мертвую женщину взгляд, полный ужаса, сунул в руки Пьетраччо свой кинжал и спустя мгновение был уже в комнате коменданта. В свое время мы объясним, почему то, что он увидел и услышал, взволновало даже такого злодея.
Но читатель, наверно, спросит: когда же наконец мы покончим со всеми этими мрачными историями об убийствах, предательствах, темницах, смертях, чертях и того хуже?
Если мы и отгадали мысли читателя, он зато — скажем с его позволения — не отгадал наших, ибо мы как раз сейчас намеревались покончить с этими делами, послать к дьяволу дона Микеле, Пьетраччо и Мартина (которые, сознаемся по секрету, нам тоже порядком надоели) и просить его перенестись прямо в Барлеттскую крепость, в которой мы найдем немало перемен с тех пор, как были здесь прошлый раз вместе с доном Микеле.
Дворик и галереи были украшены разноцветными шелковыми тканями и гирляндами из мирта и лавра, развешанными в виде фестонов и вензелей, а над балконами и окнами развевались войсковые знамена. Праздные зеваки и челядь, занятая украшением крепости так и кишели повсюду, то собираясь в кучки, то разбегаясь по лестницам, по двору и галереям. Солдаты ремесленники, слуги, конюхи сновали взад и вперед таща всевозможную утварь для убранства стола и украшения театра. Потоком текли в крепость съестные припасы, фрукты, вина, дичь, принесенные в дар испанскому полководцу знатнейшими лицами города и войска. Беготня, крики, говор — словом, суматоха тут царила невообразимая.
Когда на башне пробило десять часов, на верхнюю площадку лестницы вышел Великий Капитан со своими приближенными. Праздничные наряды Гонсало и его свиты словно говорили о том, как радует полководца предстоящее свидание с дочерью (недавно прибывший гонец известил, что она уже в трех милях от Барлетты).
Поверх роскошного камзола из золотой парчи полководец набросил ослепительно яркий фиолетовый бархатный плащ, подбитый соболем, а на голове его красовался берет того же цвета. Пышный султан, длиной в целую пядь, целиком составленный из жемчужин, нанизанных на тонкие стальные прутики, был прикреплен к берету сверкающим сапфиром и развевался над челом Гонсало, словно настоящие перья Ножны меча и кинжала, выложенные фиолетовым бархатом, искрились драгоценными камнями, а на левой стороне груди ярко-красными нитями было вышито изображение шпаги — эмблема ордена Сант-Яго.
У подножия лестницы его ждал белый каталонский мул, покрытый ниспадающей до земли попоной переливчатого фиолетового шелка, расшитого золотом; полководец вскочил в седло, свита села на коней, и всё двинулись в путь навстречу донье Эльвире.
Просперо и Фабрицио Колонна, одетые в розовые бархатные камзолы, затканные серебром, гарцевали на прекрасных турецких скакунах, каких уже давно не видывали в Италии. Братья поражали зрителей мужественной красотой и так ловко сидели в высоких бархатных седлах, придерживая норовистых коней, что сразу было видно, какие это славные воины — лучшие кондотьеры тогдашнего войска.
В группе всадников, следовавшей за ними, бросался в глаза хмурый коренастый Педро Наварро, изобретатель мин, сыгравших столь решительную роль при штурме Кастель дель Уово. Что касается Диего Гарсиа де Паредеса, Геркулеса своего времени, никогда не знавшего иной одежды, кроме железных лат, — то он и теперь не имел наготове нарядов для этого торжественного дня и поэтому ограничился лишь тем, что велел начистить свои доспехи еще старательнее обычного, да выбрал самого горячего из своих боевых коней. Это был огромный калабрийский жеребец, объезженный всего несколько недель тому назад, высокий, крепкий, черный как ворон, без единого волоска другого цвета.
Только Паредес мог осмелиться оседлать этого страшного зверя, который еще не отвык от вольной жизни и теперь, среди шумной толпы, бесновался, храпел и брызгал слюной, как разъяренный лев.
Но дородность всадника, его тяжелые доспехи и мундштук длиной в пол-локтя, натиравший до крови рот коня, смирили его буйный нрав, и после бесчисленных прыжков, от которых все разбежались, конь, видимо, принял мудрое решение признать власть Диего Гарсиа, который словно врос в седло и только посмеивался над его бесплодными усилиями.