Ева и головы

Ахметшин Дмитрий

— Непогребённые — скверное дело, — сказал он и перекрестился. — Навряд ли они сумеют выбраться из этой своей могилы, иначе давно бы уже разгуливали по всей округе, да постоялого двора бы тут не было.

Ещё он сказал, что город изнутри смердит во много раз хуже.

— Как любые внутренности. Естественный запах человека сам по себе не сильно хорош, — неодобрительно заметил великан, — но когда люди собираются вместе в таком количестве и долго живут рядом, становится ещё хуже.

Ночь выдалась беспокойной. Эдгар растянулся под повозкой, его дыхание шумело внизу как вода. Половину ночи Ева гадала: слышны ли ему те странные звуки, что не дают покоя ей?..

Она пыталась уйти ушами в ночь, как учил её Эдгар,

но это оказалось не так легко. Здешняя ночь не ступала вкрадчивым шагом — она разъезжала по округе на скрипучих колёсах, бубнила что-то на придуманном ей же самой языке, словно деревенская дурочка. То и дело со стороны города доносились неясные отголоски: звон колоколов, крики стражей, похожие на голоса ворон; эти птицы врывались в сон девочки, клевали его прямо у неё на глазах. Пару раз ветер приносил звуки пения, звучащие так, будто песню пели задом наперёд. Ева пыталась понять, что из этого может принадлежать мертвецам, что хоронятся в канаве.

В эту ночь она плакала во второй раз с того дня, когда покинула родную деревню. Старалась делать это бесшумно и утирала слёзы рукавом — они могли просочиться через изобилующий щелями пол и разбудить Эдгара. Только Господь её утешал. Он был рядом и тоже не спал — Ева слышала, как переступали по дёрну копытца, как чесал он морду о камень, как иногда вздыхал и шлёпал губами, будто пытаясь поймать пролетающего мимо мотылька. Меланхолично хрустела на зубах трава. Осла Эдгар не привязывал никогда — по его словам, с утра вероятнее было обнаружить, что небо украли язычники, чем, что Господь стоит не там, где ты его оставил накануне.

Когда наступил рассвет и Эдгар заворочался, сопя через заложенные ноздри, девочка уже крепко спала — провалилась в звуковых своих блужданиях в яму, да там и оставшись.

Выпавшая росой свежесть заглушила вонь, загоняла её обратно в ров. Утро вышло замечательным, даже рядом с мрачной громадиной, которая только и мечтала, что окрикнуть тебя хриплым, пропитым голосом часового.

Через ров вёл перекидной мост, цепи которого лоснились от ржавчины. Его не поднимали уже очень давно, следы последних врагов погребены под более чем сорока добротными листопадами, и, тем не менее, Ева перегнулась через борт повозки в надежде рассмотреть детали механизма. Она дала себе зарок при первой же возможности сбежать из-под присмотра великана и поглазеть подольше, возможно, с одной из тех башен, если, конечно, туда можно пробраться.

Поднимать мост не было нужды — теперь все войны велись на востоке. «Нельзя оставлять гроб Господень в руках неверных» — было у всех на устах, «грех оставлять неверным такие богатства» — было в сердце. Копыта и колёса гремели по мосту, и эхо от этого грохотамногократно распространялось по округе. На лице Эдгара была напряжённая, будто бы вынужденная задумчивость — «что, если эхо звучит в голове?» — вслух думал он, видимо, просто чтобы немного себя отвлечь от грядущего пугающего путешествия по внутренностям большого города. — «Как там всё устроено? Вот бы посмотреть! Если звук проникает через уши, то почему бы ему не звучать снова и снова, отражаясь во внутренних изгибах черепа?» Ева слушала вполуха — всё больше глазела по сторонам. Стража проводила осмотр, лениво роясь в чужих повозках, разглядывая содержимое ящиков. Девочке эти смешные люди с блестящими от жира щеками и подбородком напоминали кур, а точнее, самые толстые и самодовольные их экземпляры.

На телегу Эдгара стражники бросили лишь мимолётный взгляд. Сам цирюльник их даже не заметил; пробив лёд подступающей паники, он погрузился в водоём размышлений.

Итак, вокруг большой город, и Еве казалось, что они бредут среди рядов почерневших зубов, какие обычно бывают у стариков, что их пережевывает огромный рот. «Этот великан даже больше моего», — с трепетом думала она, вышагивая по мостовой

и держась за гриву ослика. Из домов выходили и заходили люди, мутные стёкла сверкали в восходящем солнце, таблички над входными дверьми скрипели, когда путники проходили мимо. В выложенных белым с серыми прожилками камнем канавах текла коричневая вода, кое-где возникали естественные запруды с крупными пузырями, похожими на болотных жаб. Там плескались совсем маленькие дети. Ева чувствовала себя так, будто её взяли за шкирку и упрятали внутрь огромного сундука. В таких сундуках всегда есть жизнь: Ева, поднимая крышку, видела, что там душно и пыльно, в складках старых вещей таится густая тишина, но с пылью через ноздри проникало понимание, что здесь только сейчас кто-то был. Спрятался, но основательно перед этим наследил, оставив это неуловимое ощущение.

И вот теперь она сама пребывала под крышкой, пробираясь складками и прорехами, с шелков на мешковину. И, пока ни одна девочка не подняла крышку, маленькие человечки, сохраняя деловой вид, спешили по своим делам, словно моль или иные какие букашки.

Едва они въехали в Ульм, Господь, проводник, которому Эдгар доверял выбор пути, потерял к этому занятию всякий интерес. Мол, пойдём теперь, куда хотите вы. Великан с радостью вернулся бы к любимым гнилым пням и затерянным в лесах озёрам, но даже чтобы развернуться, нужно было добраться до какой-нибудь площади.

— Если ты боишься, поедем отсюда, — шёпотом сказала Ева, хотя на самом деле в ней разгоралось желание заглянуть ещё во-он за тот угол… — Я уже насмотрелась этого города.

— Нельзя, — сказал Эдгар — Этот день будет плохим, страшным, но страшные дни тоже нужны.

— Зачем же?

— В конце всего Господь посмотрит на мою жизнь и спросит: «зачем ты бежал всю жизнь, как кролик?» А что я отвечу? Я отвечу — «да, я кролик», и тогда он скажет: — «Зачем же ты не попытался сделаться человеком?» Этого я боюсь больше всего.

Эдгар выбрал направление на шпили собора. С одной улицы их прогнал страж, куда более бдительный, чем те, что были на въезде в город. Дорога на ней пролегала между домами, которые, если продолжать сравнение с великанской челюстью, были не в пример выше и здоровее остальных. «Должно быть, то передние зубы», — решила для себя Ева. Они свернули в нижний район, где твёрдая поверхность под ногами истончилась и, в конце концов, проступила земля, древняя, как кости римлян, серая, лишь слегка присыпанная соломой. Детей здесь было больше, взгляды тяжелее, походка менее твёрдой. Из переулков несло плесенью и рвотой, из питейных заведений — кислой выпивкой. Ева разглядывала людей: пьянчужки, шатаясь, разбредались по домам, деловито сновали по своим делам женщины и откормленные крысы, шли на работу, сгибаясь от проблем и запланированных на день дел, мужчины, борода каждого их которых могла рассказать о роде его занятий. К примеру, борода пекаря была коротка и черна внизу, хотя волосы его и усы были песочного цвета. Щёки запеклись коркой жара. У подмастерьев ещё не было бороды, и они смотрелись все одинаково, со сбитыми руками, изодранными коленями, сгорбленной от натужного труда спиной и синяками на лице. Методами вколачивания своего искусства мастера не отличались.

Мимо проследовала группа суровых мужчин, одежда которых топорщилась опилками, как шкура ежа.

— Эти — мастера коры и рубанка, — зашептал Эдгар. — Делают из живого искусства искусство мёртвое. Посмотри на них. Разве есть на свете что-то более мерзкое и величественное?

— А у тебя есть какой-нибудь цех? — спросила Ева, провожая глазами мужчин.

— Лекари и отворители крови состоят в цехе, — сказал он. — Это очень влиятельный цех. Обо мне же никто не знает, и даже те, кого я лечил, стараются поскорее забыть. А у брадобреев цеха не было отродясь. Они — то есть мы — разбрелись по земле, словно блохи по собаке, и просто делаем своё дело.