Ева и головы
Шрифт:
О красных братьях они больше ничего не слышали, однако продвигались с великой осторожностью. Рельеф пошёл вверх, из-под земли кое-где начинали вылезать белые или серые, будто останки древних захоронений, скалы. Ева видела горных козлов, недвижных и похожих на каменные изваяния. Дороги залегали иногда по глубоким ущельям, и великан сторонился их, как будто это были не дороги, а бурные реки. Приходилось идти пешком и тащить на себе вещи, чтобы Мгле было проще тянуть повозку по бездорожью.
Эта местность была абсолютно дикой. Почва сыпалась под ногами, иногда просто и без изысков оборачиваясь песком. Деревья не чувствовали корнями опоры, вырастали
— Ты бывал здесь раньше? — спрашивала Ева.
Эдгар теперь по большей части молчал. Промолчал он и на этот раз, ответив на вопрос девочки кивком. Ева догадывалась, что за этим скрывается. Эдгар бродил по снежным шапкам многих гор, ел соль с солончаков далёкого севера, мерил ногами глубину доброго десятка морей. Листья самых редких деревьев вызывают у него живой отклик, и девочка иногда видела глубоко в глазах отражения бродящих там диковинных тварей. Но вряд ли он всё это помнил. Во впадине на черепе ютился туман, и туман покрывал почти все воспоминания великана.
Позже они впервые услышали по-настоящему чужую речь. Курлыкающие звуки, странные сочетания которых заставили Еву то хлопать от восторга в ладоши, а то испуганно замирать, ожидая, что произносящий их вот прямо сейчас отрастит себе змеиный язык. Люди, которые здесь жили, выглядели так, будто они сами — пришельцы с далёкой заморской земли. Они строили, выпасали скот, пытались торговаться и готовили пищу, но всё как-то невпопад, не так и не вовремя. Еве начало казаться, что она со своим куцым жизненным опытом могла бы делать многие вещи лучше, чем эти никудышные люди. Жилища их были построены, по мнению Евы, в самых неудобных местах, из материалов, из которых можно построить землянку или загон для скота, но только не человеческое жилище, в тарелках лежало что-то несъедобное, пастух дремал на камне, в то время как грязные овцы разбредались по округе.
— У этих людей есть города? — спросила Ева у великана, пока он обрабатывал плачущему малышу вывихнутую коленку. Плакали они, во всяком случае, ровно как люди.
Путники ночевали сегодня в открытом всем ветрам хлеву, среди пышущих жаром тел каких-то животных, и здесь же принимали пациентов. Животных недавно постригли, и теперь Ева не могла определить их принадлежность. Больше всего они были похожи на гигантских кроликов с дрожащими, тонкими, как прутики, ногами. Мужчины в странных шапках, беспрестанно улыбаясь, принесли молодого вина в четырёх кувшинах, тёмного, как кровь и похожего на вкус на перебродившие ягоды.
— Конечно есть, — ответил Эдгар не отрываясь от коленки малыша. — Города южнее. Там проживают другие народности, и они постоянно спорят между собой за скот, виноградники, лошадей, воздух. Когда они ругаются между собой, шум стоит как в курятнике, куда забралась куница.
— А как они себя называют? Вот эти, например?
Эдгар сказал, но Ева не смогла бы повторить это слово при всём желании. Язык этих смешных людей со странными круглыми лицами и усыпанными коричневыми пятнами носами имел другое строение, а у великана за годы путешествий он, по-видимому, научился принимать любую форму.
На рассвете двинулись дальше и вскоре набрели на небольшой католический храм, одиноко стоящий на вершине холма. Стены его и единственный четырёхугольный шпиль
Красных братьев нигде не было видно, но они могли скрываться в храме. Он производил впечатление безопасного убежища. Пока церковь увеличивалась в размерах, Ева раздумывала, могут ли внутри поместиться разом четыре-пять лошадей, но, в конце концов, решила, что прятать в церкви животных — неуважение высшей меры. Хотя, вроде бы, Иисус въехал туда на осле, но всё же…
Заправлял там седенький старичок такой явной германской наружности, что Ева улыбалась ему во весь рот всё время, пока взрослые разговаривали. Эдгар возвышался над священником на целых три головы. И казалось, что, раздвигая плечами стены, поминутно кланяясь и крестясь, бормоча извинения, к алтарю пытается протиснуться сам господь Бог, живое воплощение всех тех качеств, о важности которых он не устаёт напоминать неразумным.
— Как прекрасно снова слышать родную речь, — затараторил священник, тыкая пальцами Эдгару в ляжки, как будто желая удостовериться, что он настоящий.
Серые одежды, обычные для священнослужителей, были украшены широким поясом; такие можно заметить на местном бестолковом люде. Из-под подола одеяния выглядывали туфли с необычайно загнутыми и привязанными к лодыжке верёвкой носками, и это страшно развеселило Еву. На голове — натуральное воронье гнездо, которое птицы покидали в панике: седые волосы торчали во все стороны. Лицо пористое и рыхлое, хочется сгрести ладонями в кучку разъехавшиеся черты; между тем, оно просто лучится оптимизмом. Ева подумала, что точно так же может сверкать в солнечных лучах римский профиль на монете: единственное отличие в том, что здесь самый что ни на есть анфас.
— Меня зовут братец Павле, — представился священник. — Это на местный манер. На самом деле меня зовут Пауль, но этого уже давно никто не помнит. Так что я предпочитаю Пабле. Слушайте, ну как же здорово, что вы, нелепые, беспечные странники, приехали сюда, чтобы на меня посмотреть!
Он продемонстрировал останки зубов и мимоходом потрепал по голове Еву. Она робко сказала:
— Вообще-то, мы направляемся в Константинополь.
— Что ж, тогда вы немного отбились от дороги ползущих, — не дожидаясь реакции гостей, он засмеялся. — Так я называю путь, которым пользуются паломники. Они, знаете ли, натурально ползут по нему на карачках — ну не дурость ли? Завтра до обеда доберётесь, если будете держать направление на восток. Дорога построена солдатами Марка Юлия Филипа и уже основательно разбита. Третий век, как-никак, немало времени прошло.
Братец Павле жил здесь же, в пристрое, скрытом от посторонних глаз. Больше всего, как и все местные жилища, он напоминал сарай. Нет привычных окон. Нет стола, стульев и каких-то других приспособлений для комфортного житья. Около четверти помещения занимали сложенные друг на друга поленья. Всего одна комната, в которой на полу хрустела свежая солома, под настилом чувствовался камень. В центре обмазанная глиной круглая печь, чёрная от копоти и остатков пригоревшей пищи — Пабле был не лучшим поваром. Когда холод проникал в нехитрое жилище, ногами и какой-то палкой священник сгребал солому к стенам, и в печку одно за другим прыгали поленья. Две из четырёх стен оказались просто козлиными шкурами, растянутыми на шестах, а в потолке была дыра, исполняющая роль дымохода.