Евангелие любви
Шрифт:
– Как вы можете говорить такое после того, что сказали не далее получаса назад?
Джошуа повернул голову на плоской подушке и посмотрел так печально, словно ее вопрос разочаровал его сильнее всего.
– Я люблю вас, потому что вы более, чем кто-либо другой на Земле, нуждаетесь в том, чтобы вас любили. И я люблю вас в полной мере, как вам это нужно.
– Как старую, страшную, никчемную инвалидку! Благодарю покорно!
Она вскочила со стула и выбежала из ванной. Семья успела вернуться в главное помещение палатки. Боже, храни меня от этих Кристианов! Почему она больше не может найти для него нужных слов? Но как он может рассчитывать на нужные слова, если огорошивает ее в такое время подобными заявлениями? Черт тебя побери, Джошуа Кристиан! Как ты смеешь разговаривать со мной таким покровительственным тоном?
Джудит круто повернулась и вернулась в ванную. Джошуа лежал на спине с закрытыми глазами. Она взяла его за подбородок и наклонилась. Их лица разделяли не больше шести дюймов. Джошуа открыл глаза. Черные, очень черные глаза, цвета ее настоящей любви.
– Пошли вы с вашей любовью! Засуньте ее себе в задницу!
Утром Кэрриол помогала Кристиану одеться, хотя, точнее, это он помогал ей себя одевать. За ночь его раны и трещины покрылись корочкой, но Джудит сомневалась, что это заживление надолго – предстоящий день сведет все лечение на нет. К следующей ночевке она подготовится лучше – прежде всего закажет в ванную другую кровать и систему вытяжной вентиляции, высасывающую из воздуха остатки пара. Джошуа молчал, пока она его одевала. Сидел, стоял, поворачивался и автоматически, по команде ее ладоней подставлял руки и ноги. Но как бы он ни отрицал, все же ему было больно. От неожиданного прикосновения он дергался, словно животное, а если боль пронзала невыносимо, сотрясался, как эпилептик.
– Джошуа?
– М-м-м… – Не слишком обнадеживающий ответ.
– Вы не считаете, что где-то на этом пути настает момент и каждому из нас приходится принимать окончательное решение относительно своей жизни? Я хочу сказать, задуматься о том, куда мы движемся. Настроить себя на малое или большее, личное или более величественное.
Кристиан ничего не ответил. Джудит не могла с уверенностью сказать, слышал он ее или нет, но упрямо гнула свое:
– В этом нет ничего личного. Просто я выполняю свою работу, которую, как выяснилось, умею хорошо делать, видимо, потому, что не позволяю никому и ничему встать на моем пути. Но я не ужасная личность. Поверьте! Вы никогда бы не вышли к людям, если бы я вам не помогла. Неужели непонятно? Я знаю, в чем нуждаются массы, но не могу сама им этого дать. Поэтому отыскала вас. Разве неясно? И вы были счастливы – поначалу, пока у вас в голове не развелись тараканы. Джошуа, вы не можете меня винить в том, что произошло! Не имеете права! – Последние слова прозвучали с невероятной мукой.
– Джудит, не теперь! – с отчаянием попросил он. – У меня на это нет времени. Все, чего я хочу, – дойти до Вашингтона.
– Вы не можете меня винить!
– Разве мне это надо?
– Думаю, не надо, – мрачно отозвалась она. – О, как бы я хотела быть другим человеком. А вы о таком не мечтали?
– Мечтаю каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Но модель должна обрести завершение, прежде чем я приду к концу.
– Что за модель?
Его глаза ожили, словно вспыхнул огонек в лампадке.
– Если бы я знал, Джудит, я бы не был тем, кто я есть. Я был бы больше, чем человеком. – С этими словами он отправился в путь.
Он шел вперед, и миллионы следовали за ним. В первый день он преодолел расстояние от Манхэттена до Нью-Брансуика. Но больше с такой скоростью не передвигался и не собирал так много людей. Миновал Филадельфию, Уилмингтон, Балтимор и на восьмой день оказался в предместьях Вашингтона. После того как основная масса ньюйоркцев вернулась домой, люди менялись чаще, но все же были энтузиасты, следовавшие за ним от самого старта. И не было случая, чтобы за ним шло меньше миллиона. Он шагал по настилу, над ним летели вертолеты, его сопровождали автомобили прессы, за ним следовали родственники и в авангарде толпы – небольшая группа до смерти уставших правительственных чиновников. В Нью-Брансуике к процессии присоединился губернатор Нью-Джерси; в Филадельфии – губернатор Пенсильвании. Там Кристиан произнес краткую речь. Пожилой и грузный губернатор Мэриленда предпочел войти в комитет по встрече в Вашингтоне. Зато, когда он шел среди амбициозных незаконченных строек в Балтиморе, навсегда брошенных на рубеже тысячелетий, к колонне присоединился председатель объединенного комитета начальников штабов, девятнадцать сенаторов, более сотни конгрессменов, полсотни генералов и адмиралов разных родов войск и астронавты.
Кэрриол не понимала, как он умудряется двигаться, но он шел. Она каждый вечер врачевала его разрушавшееся тело. А мать пришивала очередную шелковую пижамную подкладку к брюкам, которые он надевал на следующий день. Каждый вечер родственники старались сохранить бодрость, когда ревностная охранница их старшего брата уводила его от них. Если бы они знали, что все ее помыслы были только о том, чтобы они не догадались, в каком состоянии находился Джошуа!
Сам Кристиан после Нью-Брансуика ни о чем не думал. Боль прекратилась в Нью-Йорке, раздумья – в Нью-Брансуике. Движение закончится в Вашингтоне.
Что-то сломалось в его мозгу. Но осознание происходящего не ушло, ведь он прекрасно понимал, что оказался в предместье Вашингтона, носящем название «Зеленый пояс». Здесь он остановился на последний ночлег. И подвел свою охранницу – расслабился так, будто уже добрался до берегов Потомака. Он не пошел в закуток, где находилась его ванна с пузырьками и стояла кровать. Вместо этого расположился с родными в главном отделении палатки – разговаривал и смеялся, как прежде. Не ограничился миской супа, а хорошо поужинал в кругу семьи: ел тушеное мясо с картофельным пюре и фасолью и завершил трапезу кофе с коньяком.
Ему было отчаянно больно. Кэрриол приобрела достаточно опыта, чтобы не пропустить очевидные признаки его страданий: глаза смотрели не на лица, а куда-то между людьми и стеной, мускулы сводила судорога, когда он совершал неосторожные движения, кожа на щеках и на носу безжизненно поблекла, временами он заговаривался.
В конце концов Джудит пришлось попросить его принять ванну и лечь в постель, и он охотно согласился. Но как только она включила подачу воздуха в воду и плотно задернула шторку у входа, он бросился в туалет, который она устроила здесь после Нью-Брансуика. Его тошнило, пока не опустел желудок, и рвать было больше нечем. Тошнило болезненно, страшно, конвульсии, проходя по икрам согнутых в коленях ног, сотрясали все тело. Джошуа не тронулся с места, пока не убедился, что приступ прошел, и только после этого разрешил довести себя до кровати. Сел на край и, тяжело дыша, сгорбился; измученное, потухшее лицо приобрело оттенок черного перламутра.
Объяснения и упреки, обвинения и оправдания остались в прошлом – все это было забыто после Нью-Брансуика. С тех пор Кэрриол и Кристиан успели сблизиться, связанные узами боли и страданий и намерением сохранить его тайну от остального мира любой ценой. Джудит превратилась в его служанку, его сиделку. Была единственным свидетелем продолжения его борьбы и единственным человеком, кто понимал, насколько хрупко это существо по имени Джошуа Кристиан.
Она прижала его голову к своему животу, а он силился вобрать в легкие немного воздуха. А когда ему стало легче, протерла губкой лицо и руки и держала кружку и тазик, пока он полоскал рот. Все это происходило в молчании. В согласии друг с другом.
Лишь после того, как были смазаны раны и он облачился в чистую шелковую пижаму, Джошуа тихо, медленно, невнятно заговорил:
– Завтра я пойду. – Это все, что он сказал. Больше ничего не сумел добавить – слишком сильно дрожал. Губы его посинели.
– Сможете заснуть? – спросила Джудит.
На его лице мелькнуло подобие улыбки. Он кивнул и тотчас закрыл глаза. Кэрриол сидела рядом и не отводила от него взгляда до тех пор, пока не убедилась, что он на самом деле спит. Затем поднялась и на цыпочках вышла позвонить Гарольду Магнусу.