Евангелие от Джимми
Шрифт:
Действительно, к лацкану пиджака приколот крест. Священник в бассейне — редкая птица. Наверное, устраивает какой-нибудь летний лагерь для детей.
— Надеюсь, я вам не слишком помешал.
Ничего, отвечаю, пять минут у меня найдется. Показываю глазами на столик в углу, но он, улыбаясь, молча кивает на дверь. Поди пойми, здесь все пристойно, спиртного не подают до семи вечера, и шлюшки в будни не заглядывают. Ладно, доедаю яичницу, залпом выпиваю кофе и выхожу вслед за ним. На улице он оборачивается и знакомит меня с молодым человеком, лысым, в квадратных очках:
—
Мы здороваемся. Похоже, у них проблема, аллергия на хлорку, что ли? Точно, целый лагерь может заболеть от неверной дозировки.
— Вы можете уделить нам немного времени, мистер Вуд? — спрашивает доктор, удерживая мою руку в своей, и смотрит на меня с надеждой и тревогой, взглядом игрока в телевикторине, как будто я знаю правильный ответ.
Священник между тем сходит с тротуара и направляется к огромному черному лимузину, метров восемь длиной, с шестью дверцами и тонированными стеклами. Интересные дела… Пытаюсь разглядеть номер. Я, между прочим, обеспечиваю водоснабжение фонтана перед частной резиденцией губернатора, так что правительственную машину всегда узнаю. Лагерь-то не иначе для детей больших шишек. Средняя дверца распахивается, мелькает синий рукав с золотой пуговицей, и доктор приглашает меня внутрь. В салоне холодина от кондиционера, кремовая кожа, сверкающий хрусталем бар, домашний кинотеатр. Меня усаживают перед краснолицым стариком с напомаженными волосами, который позвякивает льдинками в стакане, — этакий яхтсмен.
— Судья Клейборн. Очень рад с вами познакомиться.
Отвечаю, что я тоже, чувствуя себя немного неловко: уж очень уважительно он это сказал. Похоже, моя слава бежит впереди меня. Не знаю, кто меня порекомендовал, но, раз такое дело, ставки надо повысить.
— Выпьете что-нибудь прохладительного? — предлагает священник.
Они расположились в ряд на сиденье напротив и все трое уставились на меня, скрестив пальцы и выжидающе улыбаясь: можно подумать, мой выбор напитка повлияет на будущее страны.
— Спасибо, кока-колу, если можно.
Они тихо переговариваются с сокрушенным видом. Кока-колы нет. Действительно, она же под запретом в Коннектикуте. Я киваю на графин.
— Не важно, тогда того же, что вы пьете. Так какое у вас ко мне дело?
Судья и доктор смотрят на меня, потом на священника и опять на меня, как будто что-то сравнивают.
— Вы никогда раньше не встречались? — спрашивает судья.
Я отвечаю «нет» и добавляю, что мне очень жаль. Да уж, контракт на обслуживание их бассейна меня бы сейчас очень устроил. Судья наливает мне апельсинового соку, серебряными щипчиками кладет в него два кубика льда и, протягивая мне стакан, спрашивает:
— Что вы знаете о своей семье, мистер Вуд?
Это прозвучало как бы между прочим, таким тоном он мог бы спросить о бейсбольном матче или о погоде.
— О моей семье?
— О ваших предках, — уточняет доктор Энтридж.
Я сглатываю слюну. Представлять послужной список и рекомендации мне не привыкать, для администрации губернатора пришлось делать аж четыре экземпляра, да еще каждый год я должен подавать письменный запрос на ремонт их фонтана, но справки о семейном положении
— Я с рождения сирота. У меня были приемные родители, но мы жили в штате Миссисипи, и они уже умерли. Больше у меня никого нет, и я не женат, вот.
На всякий случай я добавляю, что живу в гражданском браке с женщиной, которую обожаю. А то еще, не дай бог, вообразят себе что-нибудь вроде педофилии. Лагерь — это дети, а где дети, там всегда есть место подозрениям: мне, случалось, и не из-за такого отказывали.
— С каких пор вы себя помните? — спрашивает доктор.
Мне вдруг становится смешно. Я не хочу никого обидеть, но глядя на них — сидят передо мной рядком, подались вперед, слушают внимательно, разыгрывают участие, — чувствую себя ни дать ни взять смертником перед казнью. Я им так и говорю. Они переглядываются без улыбки.
— Как в кино: тюремный священник, врач и судья. Герою осталось жить час, вот они и пришли, все такие добрые, угостить его выпивкой, удостовериться, что он сядет на электрический стул в добром здравии, и исповедовать напоследок, авось выболтает то, чего не сказал в суде.
Судья отставляет свой стакан.
— Простите, если я буду излишне резок, мистер Вуд, но нам поручено открыть вам ваше происхождение.
— Не спешите, — одергивает его «Анкл Бенс».
— Вы нашли моих настоящих родителей?
Слова вырвались сами собой, это было сильнее меня; я смотрю на смущенные лица троицы.
— В каком-то смысле да, — тихо произносит священник.
— Я психиатр, — зачем-то сообщает мне лысый с успокаивающей улыбкой.
— Как они поживают?
Повисает молчание, и до меня начинает доходить вся нелепость этой сцены. Каким боком мое семейное положение может касаться правосудия, медицины и церкви? Разве что я побочный сын пастора Ханли, этого телепридурка и миллиардера… А что, шесть каналов, три авиакомпании, двенадцать тысяч судебных исков и пятое место в рейтинге популярности «Нью-Йорк Пост»!
— Напрасно вы так ощетинились, — улыбается психиатр. — Мы в некотором роде принесли вам благую весть.
— Истинно так, — с серьезным видом кивает священник.
— Но приготовьтесь к потрясению, — добавляет судья.
Я довольно сухо отвечаю им, что мне тридцать два года и все это меня больше не волнует: на своем дерьмовом детстве я давно поставил крест, выбросил воспоминания на помойку и путешествую налегке. Кто произвел меня на свет — мне до лампочки.
— Почему же? — нестройным хором возмущается трио.
— Родители меня бросили.
Судья и психиатр смотрят на священника, а тот опускает глаза:
— Вы не должны так говорить, даже если…
Он не договаривает, сконфуженная улыбка повисает многоточием. Мне вдруг приходит в голову, что мои биологические родители, возможно, захватили самолет или что-то в этом роде; власти выяснили, кто они, а меня нашли по генетической карте и хотят использовать как средство давления. Тогда понятно, откуда и лимузин, и эта троица. Психолог преподносит мне новость, судейский предъявляет ордер, священник благословляет, а потом меня везут на место, чтобы я вел переговоры.