Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита
Шрифт:
– Зато на Вершени их все народы чтят. А как сойдетесь где-нибудь на порубежном ветвяке, то в Прорву, как из дырявого мешка, сыплетесь.
– В Письменах каждое слово значение имеет. Великое значение! Ничего мудрее их нет на свете. У нас Письмена настоящие. А у других ненастоящие. Хотя, бывает, одинаковые слова и попадаются. Но толкуют их Отступники совсем иначе.
– Ну и что из того?
– Что из того? – Яган готов был взорваться. – Это, по-твоему, что такое? – Он протянул вперед руку.
– Рука.
– А я скажу, что не рука это, а нога. Прав я буду или нет?
– Да говори, что хочешь. Народ из-за этого зачем губить?
– Один
– А вы возьмите да признайте их Письмена. Вот и помиритесь.
– Подделку признать! – чуть не взвыл Яган. – Мой дед за это жизнь положил, отец калекой стал, а я признаю! Как только язык у тебя поворачивается такое говорить! Пожалеешь ты когда-нибудь о своих словах, ох пожалеешь!
– Ладно, не ори на всю Прорву! – оборвал его Шатун. – Всех зверей, наверное, распугал. Спи. А кто из нас о чем пожалеет, время покажет.
– Я замечаю, мы перенимаем друг у друга вредные привычки, – рассудительно сказал Головастик. – Шатун стал разговорчив, как Яган, а Яган – вспыльчив, как я. Успокойтесь, друзья. Не забывайте, что сегодня нас едва-едва не казнили. Но мы живы, и это уже приятно.
Сон, конечно, штука хорошая, но попробуй засни спокойно, если тебя в любой момент могут окатить чем-нибудь похуже кипятка. Промучившись в ожидании неприятностей первую половину ночи, я задремал только после того, как в листве зашуршали мелкие зверюшки. Их появление означало, что жгучей росы сегодня можно не опасаться. Хотя наверху не было заметно никаких сезонных изменений, антиподные леса уже перерождались в преддверии приближающегося Сухотья.
Разбудил меня жуткий, пронзительный вопль – голос охотящегося куцелапа. Если бы не лиана, я наверняка не удержался бы на своем хлипком ложе. Впрочем, треск ломающихся веток и быстро удаляющийся человеческий вскрик означали, что кому-то повезло значительно меньше.
Шатун вновь испустил свой пугающий клич. Возможно, именно такими звуками некогда поднимали мертвых и разрушали стены.
– Нас окружают! – кричал он. – Трясите ветки! Трясите! Ни в коем случае не отвязывайтесь!
Как будто буря обрушилась на приютившие нас деревья. Еще не осознав до конца, что же это такое опять случилось, мы принялись изо всех сил трясти и раскачивать ветки – те, на которых сидели, и те, до которых могли дотянуться. Еще два или три тела, словно перезревшие плоды, сорвались в Прорву. В предрассветном сумраке я уже различал фигуры служивых, подбирающихся к нам со всех сторон. И хотя числом они значительно превосходили наш отряд, положение их было незавидное. Сражение в нависшей над бездной гуще антиподных лесов имеет свою логику, согласно которой положение защищающихся куда предпочтительнее положения нападающих. Мы надежно привязаны, а они вынуждены карабкаться по шатким веткам. Наши руки свободны, их – заняты поисками опоры. Да и бичи-самобои совершенно бесполезны в этом переплетении веток и лиан.
Первого служивого, подобравшегося к нам, Шатун без труда спихнул в пустоту, второго ткнул ножом, третий, не удержав равновесия, сорвался сам.
– Прочь, безумцы! – крикнул Головастик, прикрывавший нас с тыла. – Прочь, если жить хотите!
– Как бы не так! – подал голос полусотенный, державшийся, впрочем, от нас подальше. – Без вас нам не с руки возвращаться. Казнят. Драться будем до последнего, будьте уверены. Если
– Это мы еще посмотрим, – огрызнулся Головастик.
– Посмотрим, – согласился полусотенный. – Если только гляделки ваши при вас останутся. Да ведь мы и договориться можем… По-хорошему.
– Ну-ну, интересно!
– Вы, трое, нам без нужды. Можете своей дорогой идти. А вот болотника отдайте. Сами свяжите и отдайте. В крайнем случае оглушите.
– Шатун, как тебе лучше? – прикинулся дурачком Головастик. – Связать или оглушить?
– Все едино, – отозвался Шатун.
– Договорились! – объявил Головастик полусотенному. – Иди сюда! Подержишь его, пока я вязать буду.
– Значит, добром не хотите… Тогда можете с жизнью прощаться. Вперед, братцы! Всем отличившимся по бадье браги!
Повинуясь приказу (правда, не весьма охотно), служивые сунулись в новую атаку, которая сошла на нет уже через несколько минут, когда выяснилось, что по крайней мере двоим из них уже никогда в жизни не придется побаловаться брагой. Урон, нанесенный нам, ограничивался подбитым глазом Ягана и моим вывихнутым мизинцем.
– Что же вы, подлецы, делаете! – плаксивым голосом сказал полусотенный, видя позор своего войска. – Из-за какого-то паршивого болотника своих братьев убиваете!
– Вчера утром ты нас своими братьями почему-то не считал.
– Подумайте хорошенько! Зачем нам из-за чужака ссориться! Я вам за него целую деревню отдам. Можете хоть три дня ее грабить! Ну, договорились?
– Надоел ты, заткнись!
– Ну хорошо же! Попомните вы меня, – прошипел полусотенный и действительно заткнулся, скрывшись в листве.
Отступили и его подчиненные, хотя их близкое присутствие ощущалось по треску ветвей и шороху листьев. На военном языке это называется перегруппировкой сил. Нам явно готовили какой-то подвох.
– Теперь надо ждать атаки сверху или снизу, – предположил Головастик.
– Снизу они не сунутся. Там ветки тоньше, – сказал Шатун. – А сверху навалятся. Видишь, уже кора сыплется.
Однако время шло, а нападение откладывалось. Служивые лазали над нашими головами, таскали туда-сюда что-то, перекликались между собой и теми, кто остался в карауле. Их целеустремленная, упорная деятельность начала не на шутку тревожить меня. Похожее чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда врач перебирает десятки зловещего вида инструментов, а ты не знаешь, который из них он собирается вонзить в тебя – вон тот ножичек с серповидным лезвием или ту спицу с крючком.
– Может, попробуем прорваться? – предложил Головастик.
– Прямо под бичи служивых? – с сомнением сказал Шатун. – Они, наверное, только этого и ждут.
Верхушки деревьев шумели на ветру, а здесь, в лесной чащобе, воздух был горяч, духовит и неподвижен. Зудела мошкара, равномерно гукала какая-то тварь. Суета служивых постепенно угасала, голоса стихли, нас неудержимо клонило ко сну.
Густая прохладная струйка пролилась мне прямо на макушку – как будто кто-то кринку сметаны опрокинул. Только уж больно запах у этой сметаны странный – так в оранжереях пахнут орхидеи. Я машинально коснулся головы, и рука моя сразу прилипла к волосам. С великим трудом оторвав ее, я принялся разнимать склеившиеся пальцы. Белую и тягучую, как латекс, массу невозможно было ни оторвать, ни соскоблить.