Евангелие рукотворных богов
Шрифт:
– А где Рахан? – через секунду опомнился Ванко.
– Везде, – емко ответила Кэт.
Брат подозвал к себе Стерву, и спутники продолжили путь впятером, имея замыкающим Руса.
А где-то рядом посланник смерти Рахан резал глотки паре наблюдателей, после чего, на ходу отирая лезвие, бесшумной тенью бросился вслед гонцу, несущему информацию о визитерах.
Благодаря невидимым действиям Ключника продвижение остальных протекало во внимательном ожидании, но не сложнее, чем через остров. Присутствия мутантов, да и вообще каких либо признаков жизни обнаружить не удавалось. Но если на тенистых запущенных аллеях безмолвие воспринималось настороженно, то безжизненные постройки по обе стороны улицы внушали тревогу и чуть ли не панический страх. Поэтому вынырнувший вдали из подворотни серый мохнатый силуэт вызвал сначала общий
– Собачка! – тонко позвал Ванко.
– Надо же, еще не всех пожрали, – заметила Стерва.
А пес приближался, и чем ближе, тем страшнее, уродливее он становился. Достаточно крупный, с длинной шерстью, свалявшимися клочьями свисающей на боках, гноящимися пятнами язв и мертвенно болтающимся грязным хвостом. Пес передвигался, будто подпрыгивая, покачиваясь на невидимых пружинах – тело то выгибалось, как в приступах рвоты, то задняя часть, шатаясь и заваливаясь, пыталась обогнать переднюю. Облезшие тощие бока ходили ходуном, наполняя воздухом хрипящие легкие. Пасть, оскаленная в некоей сардонической усмешке, черные клыки, вывалившийся распухший язык и срывающиеся длинные капли желтой слюны. И глаза, полные боли и опасного безумия. Пес приближался, распространяя устойчивую вонь и почти осязаемую агрессию.
– Бешеный. – Стерва подняла самострел.
– Не надо! – Кэт не приказала, нет, она попросила, но только ли Брату показалось, что она обращается вовсе не к людям – к собаке?
Девушка оттеснила плечом наемницу и вышла вперед, присела на корточки. Пес все той же неровной походкой подошел вплотную, только выражение глаз несчастной твари изменилось. Теперь они излучали щенячью преданность и немую мольбу о прощении. Даже хвост нелепо дернулся в тщетной попытке вильнуть. Кэт, не гнушаясь, положила ладонь на изъеденную лишаем голову собаки, другой рукой почесала за рваным ухом, не отводя взгляда от гноящихся глаз. Несколько мгновений продолжался безмолвный диалог человека с псом, в течение которого девушка ласково поглаживала изуродованное существо, после чего понимающе кивнула. Пес почти по-человечески облегченно вздохнул, обошел Кэт, миновал стороной весь отряд и, покачиваясь, направился к небольшой каменной площадке.
На полпути бедняга обернулся, встретил мягкую, одобряющую улыбку, еще раз дернул хвостом, доковылял до площадки и улегся, положив голову на вытянутые лапы. Лишь только отряд скрылся за очередным изгибом улицы, глаза его подернулись мутной поволокой – легко и радостно душа пса унеслась в его щенячий рай. Чудеса.
По мере приближения к парку Стерва, обладающая в связи со своим теперешним состоянием повышенной восприимчивостью, первой заявила, что здесь что-то не так. Постепенно все начали ощущать некоторое неудобство. У Брата слезились глаза, Рус принялся нервно почесываться, Ванко недоуменно тер словно заложенные ватой уши, и буквально все испытывали колющие толчки в висках, усилившееся давление на плечи.
– Противное место, – заявила наемница, лишь оказалась на территории парка, – тишина гробовая, как на погосте.
– Нехорошее, – согласился Большой Брат, помолчал и добавил: – Всегда таким было.
Пока шли через заросший гигантским чертополохом парк, бывший горожанин вполголоса поведал мрачную историю этого района.
Более полутора веков большой участок в границах города использовался местными в качестве кладбища. Несколько поколений горожан нашли здесь свое упокоение. Тут хоронили знатных и безродных, величественные мавзолеи чередовались со скромными надгробиями, хоть и говорят, что двухметровый слой земли уравнивает и богатых и бедных. Но, чуть больше сотни лет назад, новые правители решили, что умиротворяющей тишине и немому напоминанию о вечном не место в центре города. И кладбище уничтожили. Гранитные плиты вырвали из почвы и использовали для облицовки зданий. Страшно? Страшно жить в доме, на стенах которого еще можно распознать остатки надгробных надписей. Памятники попроще, из песчаника, не мудрствуя завалили землей и засадили черемухой. А останки – останки никто не перезахоранивал, так и остались лежать гробы под разбитыми дорожками, напоминая о себе глубокими промоинами после сильных дождей. На бывшем кладбище организовали парк для отдыха и развлечений. Днем дети с радостными криками носились в каруселях над землей, в которой покоились их деды. Вот только матери, наблюдающие за играющими чадами, порой отгоняли наваждение – окружающее замирало, смех становился далеким, улыбки вымученно нарисованными, а движения, в нарушение
– Брр, – поежилась Стерва, – так что, мы сейчас могилы топчем?
– Да. Старики вспоминали, что первое время собаки по всему городу кости растаскивали.
Наверное, долгие годы аккумулируемая бывшим погостом негативная энергия, выплеснувшись, превысила допустимый предел и переродилась в новую, осязаемую форму. То, что раньше казалось поверьем, обретая власть только в периоды эмоциональной уязвимости, – дети и пьяные, кто может быть непосредственнее? – теперь получило силу, способную материально влиять на окружающее. Ближе к середине парка странное воздействие начало проявляться уже визуально. Природа подстроилась к изменившимся условиям и научилась довольствоваться коротким летом и мимолетной весной, многие растения успевали украсить себя зеленью листвы, а некоторые – худо-бедно плодоносить. Но здесь весны не было. Корявые сучья голых деревьев царапали небо, а лишенные кожи-коры стволы походили на уродливые человеческие фигуры, застывшие в мучительных позах.
Чуть дальше, в глубине просматривалось нелепое сооружение – на небольшом пригорке циклопическим нагромождением прямоугольных блоков высилась серая громада театра. Неизвестно, чего добивались забытые теперь зодчие, но храм искусств, многогранно угловатый и практически лишенный окон, больше походил на мрачную цитадель, вырубленную в скальной породе темницу.
– А где там могут быть магазины? – вполголоса, почему-то не хотелось нарушать гнетущее безмолвие, спросил Рус.
– Внизу, где цокольная часть выходит наружу, – ряд павильонов.
– Торговцы в театре?
– Ну, бывали времена, когда купцы не гнушались предлагать свои товары и в церквях.
– Такое было?
– Это из старинной притчи.
Впрочем, Брат слукавил, он знал, что совсем немного не застал времена, когда старые монастыри использовали под амбары или казематы для душевнобольных, а на фундаментах великих храмов строили стадионы. Торговые ряды рядом со сценой – ничто по сравнению с аттракционами на могилах. Иногда Брат мучился вопросом: а может, мир заслужил такой конец? Нет, не заслужил – в его годы, добрые два десятка лет накануне войны, люди медленно учились смотреть вокруг другими глазами. Не успели.
Они приближались к театру, и в пасмурном небе его ровные грани казались творением чуждого разума, заброшенным из иной реальности в этот расползающийся по швам мир. Путники проходили мимо старой церкви; Крестовоздвиженская, вспомнил ее название Брат. Увы, вблизи она оказалась под стать окружающим руинам – осыпавшаяся штукатурка, зияющие прорехами, как лохмотья нищего, купола, слепые проемы окон с остатками пыльных бесцветных витражей и черный зев входа, немо шамкающий сорванными с петель коваными воротами. А театра разруха не коснулась, как будто не было для него войны и хаоса. Словно появился он здесь уже после.
К театру, находившемуся чуть на возвышенности, мрачным приглашением вела широченная каменная лестница. Гигантская печь, подумал Брат, вот что напоминает сейчас это серое здание. Адский крематорий и крошечные фигурки людей у его входа, нависающего идеально прямыми углами. «Оставь надежду всяк…»
– Я туда не пойду. – Стерва кивнула в сторону лестницы.
– И не понадобится, – успокоил бывший горожанин, – лавки там, правее, внизу, подниматься не надо.
Все чаще стали попадаться стаи собак, мало чем отличавшихся по внешнему виду от встреченного раньше пса. Разномастные, одни большие, другие совсем шавки, похожие друг на друга одинаково бешеным блеском слезящихся глаз и безумным оскалом, они, тем не менее, вежливо уступали дорогу, убирались подальше. А потом, издалека, невидимые, затягивали унылую, печальную, многоголосую песнь. Путники не знали, что эта свора – храмовые псы, нежно пестуемые метаморфами. Жалкое подобие тварей, очищающих землю в угоду драконам – стае. Храмовые псы, обязанные в клочья рвать чужаков, посягнувших на святыню. Святыню? Храм?