Евангелистка
Шрифт:
— Сударыня! Верните мне мою маленькую Лину! У меня нет никого на свете, кроме нее. Если она уйдет, я останусь совсем одна… Боже мой! Мы были так счастливы с нею!.. Вы же видели наш уголок, наше милое, уютное гнездышко… Мы никогда не ссорились, да у нас и негде ссориться…. Мы только и делали, что обнимались.
Бурные рыдания, снова нахлынувшие на измученную женщину, заглушали ее бессвязные мольбы. Она просила только об одном: повидаться с дочкой, поговорить с ней, и если все это правда, если Лина сама подтвердит свое решение… Ну что ж! Тогда она уступит, не будет противиться,
Свидание! Именно этого-то Жанна Отман и не могла допустить. Она предпочитала утешать несчастную цитатами из Священного писания, христианскими изречениями из своих брошюр: утешение во Христе… скорбь, располагающая к молитве… Вдохновившись своей проповедью, она воскликнула в страстном порыве:
— Но ведь это вас, неразумная вы женщина, вашу бессмертную душу хочет спасти Элина, и ваша материнская скорбь есть начало спасения!
Г-жа Эпсен слушала, не поднимая глаз, до глубины души возмущенная этим ханжеством. Потом вдруг заявила твердым, решительным тоном:
— Ну карашо… Значит, вы не хотите вернуть мне Лину?.. Тогда я обращусь к правосудию. Мы еще посмотрим, дозволены ли законом подобные преступления!
Нисколько не испугавшись этой угрозы, Жанна Отман, величественная, бесстрастная, как сама судьба, вежливо довела посетительницу до крыльца и знаком приказала лакею проводить ее к воротам. На полдороге несчастная мать обернулась, задержавшись на террасе, где еще вчера, даже, может быть, нынче утром, гуляла Лина. Она окинула взглядом громадный, безмолвный, окутанный туманом парк, над которым возвышался, точно над кладбищем, белый каменный крест.
Ей захотелось ринуться в эту густую чащу, к могильному склепу, где — она чувствовала! — замурована, заживо погребена ее дочь, выломать двери с отчаянным криком: «Лина!..» — схватить свою девочку в объятия, увезти далеко-далеко, вернуть ее к жизни… Все это молнией промелькнуло в ее голове. Но несчастную удержал стыд, сознание своего бессилия, безотчетный страх перед окружающей роскошью и образцовым порядком, которые невольно подавляли ее.
Обратиться к правосудию! Вот единственное, что ей остается.
Решительным, уверенным шагом г-жа Эпсен направилась к деревне, обдумывая свой план, самый простой и естественный. Она пойдет прямо к мэру, подаст жалобу и вернется в замок в сопровождении жандармов или стражников, которые принудят эту изуверку вернуть ей дочь или сказать, куда они ее спрятали. Нимало не сомневаясь в успехе, она даже спрашивала себя, испробовала ли она все способы уладить дело миром, прежде чем обратиться к властям. О да, она плакала, умоляла, простирала руки, но получала отказ. Ну что ж, тем лучше! Пусть проучат хорошенько эту воровку, которая крадет детей!
На единственной улице деревни Пти-Пор, по которой подымалась г-жа Эпсен между рядами одинаковых домиков с узкими палисадниками, стояла сонная тишина. Должно быть, все работали в поле, убирали урожай. Редко-редко приподнималась в одном из домов занавеска или со двора выбегала собака, обнюхивая незнакомые следы. Занавеска тут же опускалась, а собака не лаяла. Ничто не нарушало угрюмого молчания этого странного поселка — не то казармы, не то тюрьмы.
Наверху, на площади, между вязами, рассаженными в шахматном порядке, сверкала белизною под пасмурным небом заново окрашенная каменная церковь с двумя евангелическими школами по бокам. Г-жа Эпсен остановилась под высокими приотворенными окнами школы для девочек, прислушиваясь к хору тоненьких голосов, которые твердили по складам, не переводя дыхания: «Кто по-до-бен пред-веч-но-му гос-по-ду на не-бесах? Кто срав-нит-ся со все-мо-гу-щим гос-по-дом сре-ди ца-рей?..» — и к ударам линейки по столу, отбивавшей такт то медленнее, то быстрее.
Не войти ли ей туда?
В этой школе Элина давала уроки. Может быть, о ней там что-нибудь знают? А может быть-как знать! — она просто сидит там сама на обычном месте, за учительским столом?.. Г-жа Эпсен отворила дверь. Она увидела классную комнату с побеленными стенами, сплошь исписанными библейскими текстами, и длинные ряды парт, за которыми сидели загорелые деревенские девочки в черных блузах и черных монашеских чепчиках. В глубине комнаты отбивала такт долговязая девица с бледным, одутловатым лицом, держа в одной руке Библию, в другой — линейку. При появлении г-жи Эпсен наставница, прервав урок, поспешила ей навстречу, и все детские головки с любопытством повернулись к двери.
— Ради бога, мадемуазель!.. Я мать Элины…
— Продолжайте, дети! — в испуге крикнула ученикам смиренная мадемуазель Аммер так громко, как только могла. И весь класс снова затянул хором на одной ноте: «О пред-веч-ный бо-же…» По-видимому, бедняжка Аммер была потрясена, судя по тому, с каким азартом она подталкивала к двери г-жу Эпсен, отвечая на все ее вопросы:«М-мда… м-мда». В ее скорбном, унылом голосе слышались жгучий стыд и отчаяние, в какое до сих пор, после стольких тысячелетий, повергало ее скандальное приключение Адама и Евы под яблоней.
— Вы знаете мою дочь?
— М-мда…
— Она преподавала в этом классе?
— М-мда…
— Правда ли, что она уехала?.. Скажите, ради бога, сжальтесь надо мной.
— М-мда… М-мда… Я ничего не внаю… Спросите в замке.
И эта робкая особа со здоровенными кулачищами брата милосердия вытолкала посетительницу из залы и заперла дверь на ключ, между тем как весь класс продолжал яростно зубрить: «Пу-ти все-дер-ж и-те-л я прямы пра-вед-ни-ки пой-дут по ним…»
На противоположной стороне площади развевался трехцветный флаг над каменным зданием мэрии с крупными черными буквами на серой стене «Ф. Р.» (Французская республика), которые г-жа Отман еще не осмелилась заменить своими «П. С.» (Пор-Совер). В нижнем этаже сидел у окна и что-то писал тучный человек с бледным лицом, похожий на пономаря. Он оказался секретарем мэрии, но г-жа Эпсен хотела непременно видеть самого мэра.
— Его здесь нет… — отвечал секретарь, не поворачивая головы.
— В какие часы он принимает?..