Эвервилль
Шрифт:
— Когда же ты был там? — допытывалась она.
— О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?
— Конечно!
Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.
— Он
— Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.
— Ты говорил, оно означает радость.
— Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.
Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.
— Правда?
— Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал.
— А потом?
— А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…»
— А дальше?
— В другой раз.
— Папа! — настаивала Мэв.
— Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась.
Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: «Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?»
Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. После недолгих тренировок она смогла вспоминать их, проснувшись, и пересказывать самой себе вслух. Скоро она заметила, что слова помогают удержать сон, пусть и не весь — лишь обрывки. Достаточно произнести несколько фраз, чтобы не дать ему ускользнуть.
Она никому не рассказывала об этом (даже отцу), и до чего же было приятно себя развлекать в долгие летние дни: сидя в пыльной повозке, сшивать лоскутки исчезнувших снов, складывая из них истории более чудесные, чем в книгах.
Что до сладкоголосого мистера Будденбаума, то его имя не поминали довольно долго. А когда все же помянули, то при таких странных обстоятельствах, что Мэв помнила об этом до конца своих дней.
Они пересекали границу Айдахо и, по расчетам доктора Ходдера (в каждый третий вечер пути он собирал переселенцев и сообщал, на сколько миль они продвинулись вперед), имели шанс перейти Голубые горы и выйти к плодородным равнинам Орегона прежде, чем осенний воздух совсем похолодает. Припасов у них имелось мало, но на строение было прекрасное, и отец Мэв от полноты чувств заговорил про Эвервилль: произнес какую-то фразу, на которую никто из путешественников не обратил
— Никогда никто не будет строить твой проклятый го род, — заявил он Хармону. — Никому он не нужен.
Гудхью сказал это громко, и мужчины, почуяв ссору, в предвкушении развлечения подтянулись поближе — посмотреть на драку.
— Папа, не обращай внимания, — тихо сказала Мэв отцу и попыталась взять его за руку, но увидела, как он нахмурился и стиснул зубы, и поняла, что отец не собирается от ступать.
— Зачем ты так говоришь? — спросил Хармон у Гудхью.
— Затем, что все это бред, — ответил пьяница. — А ты — псих.
Язык у него заплетался, он от души презирал Хармона, и все это видели.
— Мы вырвались на свободу не для того, чтобы добро вольно лезть в твои клетки.
— Никакие это не клетки, — возразил Хармон. — Это будет новая Александрия, новая Византия.
— Никогда не слышал о таком, — раздался еще один голос.
В разговор вмешался здоровенный, как бык, парень по имени Поттрак. Даже спрятавшись за спиной отца, Мэв содрогнулась от страха. Гудхью молол языком, и не более того, а Поттрак был настоящим головорезом. Однажды он избил жену чуть не до полусмерти, и та потом долго болела.
— Это великие города, — сказал Хармон, все еще пытаясь сохранить самообладание, — где люди жили в согласии и процветали.
— Откуда ты выкопал это дерьмо? — встрял Поттрак. — Ясно, читаешь, значит, мною. Где у тебя книжки? — Он быстро направился в сторону повозки О'Коннелов. — Сам при несешь или мне это за тебя сделать?
— Держись подальше от нашего фургона! — воскликнул Хармон, преграждая громиле путь.
Не останавливаясь, Поттрак на ходу ударил Хармона и сбил его с ног. Гудхью семенил следом за ним, они оба за прыгнули на фургон, и Поттрак откинул брезентовый полог.
— Убери руки! — закричал Хармон, поднялся на ноги и захромал к повозке.
До нее оставалась пара шагов, когда Гудхью вдруг повернулся, сжимая в руке нож. На лице у него блуждала пьяная ухмылка.
— Ага! — произнес он.
— Папа, — взмолилась Мэв со слезами в голосе, — пожалуйста, не надо.
Хармон оглянулся на дочь.
— Я в порядке, — ответил он.
Он не сделал больше ни шагу, а просто стоял и смотрел, как следом за Поттраком Гудхью забрался в фургон и оба принялись рыться в скарбе О'Коннелов, переворачивая все вверх дном.
Грохот привлек новых зрителей, собралась толпа, но ни кто не вступился за Хармона и его дочь. Мало кому из пионеров Поттрак нравился больше, чем О'Коннелы, однако все знали, кого следует бояться.
Наконец Поттрак в фургоне довольно всхрапнул и вы брался из-под полога, держа в руках сундучок из темного, искусно отполированного тикового дерева. Он бесцеремонно швырнул сундучок на землю, а Гудхью спрыгнул вниз и попытался открыть замок ножом. У него ничего не вышло, так что, разочарованный, он принялся ковырять крышку.