Евреи-партизаны СССР во время Второй мировой войны
Шрифт:
Главным препятствием для сопротивления была невероятность и чудовищность преступлений как таковая. Масштабы и дерзость убийств психологически ошеломили весь мир, не говоря уже о самих евреях. Кто бы мог поверить, что культура, породившая Моцарта, Бетховена и Гёте, способна на такие деяния? Первой реакцией было отбросить саму возможность происходящего как жестокую шутку. Большинство союзных армий и их правительств также на первых порах отвергали подобные сообщения как чистой воды пропаганду.
Бруно Беттельгейм дает описание трех независимых психологических механизмов, которые наиболее часто использовались для борьбы с ужасами геноцида [Bettelheim 1960: 252–254]. Они основаны на убеждении, что якобы цивилизованная нация на якобы цивилизо ванной планете не могла опуститься до таких бесчеловечных действий. Само предположение, что современный человек так
Здесь использовались следующие защитные механизмы. Во-первых, отрицалась применимость подобного предположения к человечеству в целом путем утверждения, что столь ужасные действия (если они действительно имели место) были совершены небольшой группой безумцев или извращенцев. Суд над Эйхманом в 1961 году ясно показал прямо противоположное: эти действия были совершены с научной и бюрократической точностью тысячами вполне обычных людей. Социальный психолог Стэнли Милгрэм подтвердил этот феномен в своих исследованиях: большинство людей скорее причинят вред своим собратьям, чем не подчинятся властям [Milgram 1973a; Milgram 1973b].
Во-вторых, правдивость сообщений отрицалась путем приписывания их сознат ельной пропаганде; по сути дела сами немцы, мастера этого искусства, называли его Greuelpropaganda (пропаганда ужаса) и прекрасно понимали, что чем более вопиющим является зверство, тем труднее в него поверить, и чем больше ложь, тем больше вероятность, что в нее поверят. При этом такая ложь должна существовать в сфере возможного и основываться на уже проявившихся мифах и предрассудках.
В-третьих, сообщениям верили, но об этом старались забыть как можно скорее. Помимо психологических механизмов человека, немцы были мастерами в том, как третировать своих жертв, сбивать их с толку и срывать любые планы побега. Уловки, которые они использовали, хорошо известны: они использовали кодовые слова, которые маскировали их истинные намерения: «переселение», «еврейский вопрос», «окончательное решение»; они заставляли людей верить, что лагеря смерти были рабочими лагерями; жертв на вокзале встречал оркестр; им давали бруски «мыла», когда они входили в газовые камеры; и кроме того, нацисты посылали открытки друзьям и родственникам жертв, описывая, как «замечательно» у них обстоят дела и как хорошо они себя чувствуют. Короче говоря, это было время, когда мораль была поставлена с ног на голову: правильное было неправильным, неправильное было правильным, истинное было ложным, а ложное было истинным. Эту же мысль повторил лидер французских партизан Доминик Поншардье:
Это была по определению эпоха ложного: ложного бойца, ложного порядочного человека, ложного патриота, ложного любовника, ложного брата, ложного лжеца. В мире ложных носов я был из тех, у кого нос был настоящим, и мне казалось, как и всем «настоящим», что на самом деле все мы настоящие жулики [21] .
Это чувство экзистенциальной нереальности и сомнительной подлинности преследует нас до сих пор.
Принцип коллективной ответственности сбивал евреев с толку, препятствовал их побегу из гетто и помогал подавлять сопротивление. Например, во многих гетто при поимке бежавшего бойца убивали не только его, но и всю его семью, соседей и даже рабочую группу. Когда мужчина или женщина решались на сопротивление, они знали, что это поставит под угрозу не только их жизнь, но и жизнь родителей, детей, супругов, братьев, сестер, знакомых. Сопротивление, конечно, могло включать и побег – из гетто или концентрационного лагеря. Леон Уэллс в своих воспоминаниях «The Janowska Road» («Яновская дорога») делится следующей историей:
21
Поншардье говорит о послевоенном освобождении Франции, но его слова справедливы и по отношению к самим военным годам. Цит. по: [Blake 1965: 272].
Теперь унтерштурмфюрер (офицер СС) начинает свою речь, обращая ее к нам: «Один из вас сбежал. Из-за него эти люди будут расстреляны. Отныне за каждого, кто попытается сделать то же самое, я расстреляю 20 из вас. Если я узнаю, что вы планируете побег, вы все будете расстреляны». После своей речи он повернулся к выбранным шести и расстрелял одного за другим. ‹…› Когда он закончил, он позвал четверых из нас, чтобы мы подобрали трупы и бросили их в огонь [Wells 1963: 190] [22] .
22
Более подробное обсуждение коллективной ответственности см. в прекрасной работе Авраама Фоксмана, на которой основано мое изложение: [Foxman 1968: 94–95].
Перед евреями в гетто стояла сложная дилемма. Если они покинут гетто, чтобы сражатьс я, они смогут спастись, но оставят свои семьи. Если многие бойцы покинут гетто, они ставят под угрозу жизни оставшегося населения. Но если они не окажут какого-либо сопротивления, они будут лишены привилегии отомстить за себя. Покойный историк холокоста Филипп Фридман вкратце описал эту дилемму в следующем пассаже:
В еврейском подполье Варшавы, Белостока и других гетто шла страстная дискуссия. Что им делать? Остаться в гетто или уйти в лес? Это был прежде всего моральный вопрос:
имели ли они право оставить население гетто, чтобы в одиночку противостоять врагу, или они должны были остаться и возглавить борьбу, когда наступит решающий момент истребления? После продолжительных дебатов возобладало мнение оставаться в гетто как можно дольше, несмотря на все трудности, и покидать его только в последний момент, когда уже не будет возможности бороться или защищать население гетто [Friedman P. 1973: 276].
Немцы прекрасно понимали еврейскую психику и хорошо знали, в чем состоит слабая сторона евреев. Принцип коллективного возмездия был тесно связан с крепкими семейными узами среди евреев, и в этом евреи были уязвимы. По иронии судьбы, то, что раньше было великой силой еврейского народа, теперь превратилось в пагубную ловушку. Сплоченная структура семьи не позволяла одному или двум ее членам оставить остальных, поскольку всей семье было крайне сложно бежать из гетто. Намерение покинуть деревню или бежать из гетто или лагеря в надежде попасть к партизанам подразумевало болезненное решение оставить жену, мать, отца и ребенка.
В беседах автора с отцом эта тема подчеркивается постоянно, и она пронизана чувством вины, даже если отъезд означал возможность осуществить «некумах» (на идише – «месть») за семью:
Разве я чем-то отличаюсь от своих родителей или дочерей, чтобы я жил, а они умерли? Нет, мы были одинаковыми. Почему же тогда я остался жив? Возможно, я не смог бы им помочь, если бы остался, но, по крайней мере, мы были бы вместе до конца.
Как уже говорилось, помимо всех скрытых уловок, полуправды, коварных ухищрений, используемых нацистами для того, чтобы заманить в ловушку евреев (и весь мир), самым эффективным инструментом был масштаб совершаемого ими зла. Это, как было показано, привело к многочисленным способам адаптации к непостижимости времени. Одним из основных стремлений человека является выживание. Надежда умирает последней. У многих евреев было чувство, что их не убьют; что они слишком ценны; что немцам «нужен» их труд, их таланты или даже их деньги. Они не хотели рисковать. Они считали, что если они будут подчиняться закону, то их пощадят. Короче говоря, сопротивление означало самоубийство; отказ от сопротивления означал жизнь, а зачем рисковать ею? Держитесь за жизнь как можно дольше [23] .
23
Эта дилемма наглядно изображена в пьесе Артура Миллера «Это случилось в Виши» [Miller 1971: 283–342].
Ортодоксальные евреи зачастую отказывались принимать участие в военном сопротивлении. Сопротивление для них противоречило Божьему закону; оно было равносильно самоубийству, а самоубийство считалось грехом. Лучше было довериться Богу и Его суду. До самого конца, считали они, нужно исполнять волю Божью, оставаться в живых и не рисковать смертью. Единственными целями человека должны быть Кевод Хашем (на иврите «религиозная честь») и Киддуш Хашем («освящение имени Бога», «религиозное самопожертвование»).
Эта форма ненасильственного сопротивления (в некоторых отношениях почти гандистская) стала очень спорной темой. Некоторые читатели скажут, что такая форма пассивного сопротивления вовсе не является сопротивлением – это трусость и человеческая слабость, и кроме того, она привела к гибели многих евреев, которые могли бы спастись (или погибнуть в ходе активного бунта), если бы не послушали раввинов. Один из партизан, Моше Флеш, у которого автор брал интервью, испытывал подобные чувства:
Из-за Бога и религиозных ортодоксов погибло много евреев, потому что это удерживало народ от борьбы. Раввины имели сильную власть над народом. Из-за этого мне пришлось на время отойти от своей религии и перейти к борьбе.