Евреи в тайге

Финк Виктор Григорьевич

— Ему вчера плиди первый раз. Ему твоя мало-мало кушай давай!

Потом, показывая широким жестом на всю их артель, он сказал:

— Наша урбота-урбота плиди!

Он изобразил жестами их работу землекопов.

Это место отстоит от Амура на шестьдесят километров. Мы встретили перебежчика еще дальше. Первобытный инстинкт водил его по глухой тайге голодного, оборванного, ободранного, босого, без куска хлеба, безоружного. Стук нашего трактора вывел его на дорогу.

Моросил осенний дождь. Будда вышел из палатки проводить нас. Он говорил бессвязно и плохо. Он

сказал, что у них на родине белый человек, начальник, не делится своей едой с такими людьми, как они.

За козулей

Бирское опытное поле расположено приблизительно в географическом центре Биробиджана, — километрах в шестидесяти от железной дороги. Оно открылось только в 1928 году и является единственным пока исследовательским учреждением в районе. Опытное поле подготовляет строго научную эксплоатацию сельскохозяйственных возможностей Биробиджана. До 1914 года здесь был только пункт для метеорологических наблюдений, да и тот закрылся в годы гражданской войны. Теперь же опытное поле развертывает научную работу. Исследованы ячмень, пшеница, овес, соя, клещевина, суходольный рис, сахарная свекла, технические культуры и т. д. Оборудуются лаборатории, сушильни.

На Бирском поле имеются также тракторная станция и ремонтные мастерские.

Благодаря им в тайге горит электричество!

Будущее Биробиджана, прежде всего, в высших формах сельского хозяйства.

Экспедиция американских специалистов, посетившая Биробиджан в 1929 г. по поручению Икора (общество американских друзей еврейского землеустройства в СССР), определила, что «Биробиджан слишком хорошая страна для пшеницы>. Здесь, по единодушному мнению ученых, надо разводить рис, сою, лен. Биробиджан благоприятен для промышленного животноводства, для широкой постановки молочного хозяйства и пчеловодства.

С пчеловодством сделан опыт. Он оказался весьма удачен: бирефельдское с. х. товарищество экспортировало в первый же год несколько тонн тончайшего цветочного меда.

На Бирском опытном поле пасека раскинулась на южном склоне невысокой сопки. У подножья, в небольшой комнате при омшанике, живет заведующий, Александр Акимыч, громадный, добродушный и гостеприимный рыжий человек. У него я жил все время, какое провел на опытном поле. Александр Акимыч заядлый охотник.

Да и то сказать, где еще на свете найдешь такое место для охоты, как эта пасека?

— У нас-то? Да что вы, шутите? — обижается Александр Акимыч. — Как пришло время тяги, — пожалуйста, сколько угодно: уток, гусей, кряжней там всяких, бекасов хоть отбавляй! Приходит пора полевой дичи? Пожалуйста! — тетерева, куропатки, фазаны… А осенью? Только-только ржавеет лист и осыпается и шелестит под ногами, только-только кустарник начинает обнажаться — козуля бродит по окрестностям… А зимой? На сопках тебе и кабаны, и лось, и медведь…

При пасеке, кроме Александра Акимыча, живет сторож — украинец Михаил с женой Хвеклушей и молодой дочерью Маруськой, гражданкой грудного возраста и нестерпимо громкого визга.

Я спал за перегородкой. По ночам — чуть ли не каждую ночь — я слышал, как у сторожа что-то

тяжело падало на пол, и тогда начинала визжать Маруська.

— Знов упала, нечистая сила! — флегматически замечала тогда Хвеклуша.

Это скатывалась со своей постели Маруська.

Утром, едва солнце снимет туман, в неясной голубизне неба видны очертания Хинганских отрогов. Лес наполняется утренними шумами. Тукают дятлы, поет иволга, скрежещет сойка, да вдруг, тяжело и суетливо хлопая крыльями, потянет с болота табун уток, или гусиная стая пронесется, плавно стелясь и шелестя в воздухе.

Александр Акимыч — заядлый охотник. У него несколько прекрасных ружей. Он заразил своей страстью и сторожа Михаила. Дичь, мед и медовый квас — главное питание этих людей. Они здоровы, как деревья, спокойны и добродушны. Хвеклуша одна не любит стрельбы и боится ружей.

— Нехай воны сказятся! — говорит она. — Як вин дудахне, так аж печенки мало не пообрываются.

Километрах в двух от пасеки, на реке Бирушке, стоит старожильческое украинское село того же названия. Среди украинцев поселилось в прошлом году и несколько еврейских семейств. Я был уже однажды проездом в Бирушке. Это было вечером. У меня осталось в памяти множество громадных костров, горевших на улице и во дворах: жители спасались от нашествия комаров.

Я не полагал заезжать в Бирушку в этот раз. Меня туда привело случайное происшествие.

Как-то утром, после чая, сторож Михаил ушел в Бирушку в кооператив за покупками. Уходя, он, по обыкновению, захватил ружье:

— В лавку без ружья не пойдешь! Лесом иттить! Мало ли чего?

Вернулся он поздно, часа через два.

— Гдэ тебэ яка нечиста сила носит? За силью пойшел та пропал! — встретила его жена.

Михаил молча плюхнул на стол соль, хлеб и прочие покупки, а также пару тетерок. Потом он сбросил ружье и стал ругаться:

— Ушла, така лыха годына! Такэ стерво! Само ей пид хвост попал, а вона ушла!..

Это относилось к козуле. По дороге из лавочки Михаил стрелял козулю, но она, подраненная, ушла.

— Гдэ-сь она на сопочке, на там-той, що коло рички! Айда, берить ружья, — предложил он нам, — ходим облавой!..

Мне было поручено осмотреть сопку со стороны речки и села, а те пошли на болото и на лога. Я шел лесной опушкой и глядел по сторонам. Лес не очень густой, но гулкий. Уже лист падал, кружась. Когда человек падает вниз головой, он тоже кружится. В падении ему, может быть, чудится радость полета, потом он шлепается и валяется под ногами.

Сбоку багровела калина и доносился немолчный шум Бирушки. Небольшая речка, а все ворчит, и ворчит, и ворчит.

Козули не видать. Показались на дороге какие-то люди. Они были в чумарках из толстого домотканого сукна. Украинские бараньи шапки были у них нахлобучены на самые глаза, и говорили они по-украински. Мы повстречались и разошлись. Я не заметил этой встречи: я был занят мыслями о козуле. Я даже не подумал, что эти украинцы здесь, в тайге, находятся за десять тысяч километров от родины, — одинокие листья, оторвавшиеся от веток родимых. Потом сообразил, повернул и догнал их.