Евреи в тайге

Финк Виктор Григорьевич

— Вы за телеграфиста слыхали? — спросил Аврум-Бэр. — За еврейского телеграфиста?

Опять еврейский телеграфист! Эту смешную историю я слышал в Биробиджане не раз. Всякий уснащал ее подробностями по своему вкусу. В мае 1928 года, т. е. в первые же дни колонизации, едва только стали приезжать первые переселенцы, на телеграф при старожильческой казачьей станице Тихонькой был посажен телеграфист-еврей. В Тихонькую редко приходят телеграммы, много работы у него не было. Но когда бог оглянулся и кто-то ударил депешу кому-то из тихоньских жителей, телеграфист переписал ее по-еврейски.

Сделано это было неспроста: уже известно, что § 5 постановления ЦИК о колонизации Биробиджана предусматривает возможность создания в будущем национальной еврейской территории в Биробиджане. Правда, ЦИК ставит для этого условием успешность еврейской колонизации. А это дело хоть и достижимое, но все же очень трудное. Однако кто-то, повидимому раньше времени опьянев от идеи о «еврейском государстве», начал переселение евреев в тайгу с «коренизации» телеграмм.

Все это похоже на анекдот. Для анекдота это весело, смешно и в меру глупо.

Но это половина анекдота. Вторая половина уже невесела и не смешна.

— Так еврейского телеграфиста посадили, а, например, помещения для переселенцев не приготовили! — сказал Аврум-Бэр. — Вы знаете, что это значит? Это значит, что когда моя партия приехала, — нас прибыло 165 человек, — так мы сошли с поезда, и шел дождь, этот настоящий дождь, и некуда было зайти укрыться, и никто нас не ждал, и барака не было и палатки не было, и ничего не было, и была погибель. Кроме еврейского телеграфиста, ничего не приготовили! Когда мы приехали, так они— Озет, значит, и Комзет и переселенческое управление — они стали хвататься за голову, что с нами делать, куда нас девать?! Хотели поместить нас в школе — не пустили. В клуб — не пустили. А тут дождь не перестает четверо суток, а кушать нечего, а спать негде, а кто болен, так болеть негде. Прямо было неприятно. Мы думали, раз нас везут, — значит, знают, куда везут. А вышло, что мы приехали на свою погибель.

Смешную историю с еврейским телеграфистом я знаю понаслышке. Но вторую, грустную половину анекдота я знаю не по одним только рассказам: я впоследствии нашел в Тихонькой, в делах Оэета, переписку, которая слово в слово подтвердила рассказ Ройтиха: первые переселенцы, приезжая в Тихонькую по нарядам Озета и Комзета, не находили здесь ничего, кроме суматохи, дезорганизации и растерянности. Никто ничего не знал. Говорить было не с кем. Обратиться не к кому было. Местные работники, которым каждый раз подсыпали и подсыпали из России новые партии колонистов, не знали, что делать с этими несчастными, где их разместить, чем их накормить, куда их приткнуть на ночлег. А они все прибывали и прибывали. Я видел телеграммы, относившиеся, повидимому, к группе Аврум-Бэра. Я их списал.

Вот они:

2 мая 1928 года из Тихонькой телеграфируют в Хабаровск:

«Четверг прибывает 165 переселенцев тчк расквартировать невозможно тчк срочно вышлите палатки»

16 мая в четыре адреса:

«Тихонькой скопление переселенцев тчк помещений совершенно нет тчк четвертый день сильный дождь тчк люди болеют тчк настроение крайне напряженное тчк дайте срочное распоряжение занять клубы школы»

И 31 мая третья телеграмма:

«Фуража продовольствия совершенно нет тчк лошади переселенцы голодают.

Люди проехали десять тысяч километров, они провели в душных вагонах месяц, они доверились общественной организации, и вот переписка о помещении и продовольствии для них лишь заводится, когда они четвертый день мокнут под дождем, голодают и болеют.

Плановые переселенцы попадали в положение беженцев, за которыми гонится по пятам слепая и яростная стихия. А стихия эта была все то же обыкновенное головотяпство.

— Я вас только спрашиваю, — закончил свой рассказ Аврум-Бэр, — зачем мне весь той еврейский парад и гвалт с телеграфистом вместе, если здесь была такая неприятность, что это чудо, как мы не подохли?

Аврум-Бэр сказал — «такой неприятность». Он плохо говорит по-русски.

— А почему вы меня не спрашиваете, откуда я еду? — спросил он.

Он, повидимому, решил меня донять.

Мне было известно, что он живет в станице Михайло-Архангельской, километрах в двадцати за Бирским полем. Там, среди казаков, расселилось несколько еврейских семей. Меня все время занимал вопрос, — какой был смысл забрасывать колонистов в беспросветную глушь горсточками? Чего можно ждать от кучки в пять-шесть местечковых евреев, вкрапленных в старожильческое казачье село, прокисшее и провяленное в косности и рутине и прозябающее где-то в бездорожной тайге? Для всякого ясно, что в такой трудной стране, как Биробиджан, колонизационное пионерство должно вестись большими и мощными ударными группами, к тому же хорошо технически вооруженными. Если есть в Союзе место, где крупный колхоз является единственной мыслимой формой освоения земли, то это прежде всего Биробиджан. И начать надо, казалось бы, с участков, наиболее выгодно расположенных в отношении железной дороги.

Но увы, вопреки элементарному здравому смыслу, 800 евреев-земледельцев, осевших в Биробиджане к осени 1929 года, были разбросаны в 12 пунктах. В иные отдаленные места попали кучки в пять семейств.

— А что нам было делать? — сказал Аврум-Бэр. — Мы приехали в Тихонькую и увидели, что ничего нет, что погибель. Большая часть поутекали назад до дому. Другие, у кого есть ремесло, поуезжали в Хабаровск, в Благовещенск, во Владивосток, — работа везде есть. Кто знает специальность, тот на Дальнем Востоке не пропадет. Но есть же такие, которые ремесла не знают и назад вернуться не имеют куда. К примеру, я. В местечко я не могу вернуться, хоть зарежьте меня с ножом. Специальности я не имею. Никто, я вижу, не знает, что с нами делать. Земля или, — как они говорят, — фонды не приготовлены. Жить негде. Что мне было делать? Стоял я на дороге в грязи, и шел дождь, и я плакал, как ребенок, и смотрел по сторонам, и не знал, куда податься. Вдруг, я вижу, едет дядька с бородой. Разговорились, познакомились. «Езжай, — он говорит, — до нас. Там себе квартиру снимешь, и там земли сколько хочешь». — «Куда до вас?» — «У Михайло-Архангельское». — «А где Михайло-Архангельское?» — «А Михайло-Архангельское это всего восемьдесять верствов». Ну, что мне было делать? Я поехал, и нас еще поехало семейств восемь. Вот мы там и живем.

Вот как и вот почему переселенцы рассыпались кучками. Вот почему они живут в 12 местах, из коих 9 старожильческих, разбросанных по всему Биробиджану. Мне раньше казалось, что был неудачно составлен план колонизации, но дело обстояло гораздо менее хлопотно: просто не было составлено никакого плана.

Случайность — вот кто стал во главе биробиджанского строительства.

— А теперь посмотрите, что вышло, — сказал мне еврей. — Вышло, что раз нас рассеяло и развеяло, то Озет уже должен гнаться за нами по всему Биробиджану. В прошлом году агрономы имели одну работу: возить на тракторах продовольствие по всему Биробиджану. Пять человек живут здесь, а еще шесть человек живут еще за двадцать верствов, а там дале снова четыре души забились. Это и была вся работа.

Этот день был третьим днем нашей совместной езды с Аврум-Бэром. Для Аврум-Бэра это был пятый день путешествия: он день шел пешком из своего Михайло-Архангельского до тракторной станции на Бирском поле и еще день ожидал там отправления трактора.

— Зачем вы едете в Тихонькое? — спросил я.

— Я еду в Тихонькое за справкой. Мне надо узнать, прибыли уже лошади из Сибири или нет. Очень мне без коня плохо.

Он и сам, кажется, не отдавал себе отчета в бездарной трагичности своего положения. Между тем, вот простой расчет: Аврум-Бэр потратил пять дней на дорогу в один конец. При удаче — у него уйдет только пять дней и на обратный путь. Итого десять дней уйдут на наведение справки. Был октябрь. В Биробиджане в октябре разгар полевых работ. Десять дней Аврум-Бэра были вырваны из самого дорогого и напряженного месяца, когда надо подымать целину, пахать, сеять и делать все поскорей, поскорей, поскорей.