Евреи в тайге
Шрифт:
Организованы три машино-тракторные станции. Работает крупный деревообделочный комбинат в селе Николаевке. Работает целый ряд крупных производственных артелей и, — что важней всего, — завод стандартных домов.
В значительной степени переменился и состав новоприбывающих переселенцев: видно, и на местах немного одумались и перестали посылать сюда немощных стариков и старух. Сейчас в Биробиджан едет еврейский молодняк. Можно сказать, Биробиджан — страна еврейской молодежи.
Многих, кого я помнил с прошлого года, я не застал. И хорошо: произошел отсев, естественный отбор.
Но те, которые перезимовали, переменились в значительной степени: у евреев в Биробиджане обветренные лица и суровый блеск в глазах.
Еще не все гладко в жизни Биробиджана, еще много трудностей лежит на плечах переселенцев. Еще не изжита и вся неорганизованность. Но перелом наступил. Главы, в которых я передаю рассказы Аврум-Бэра и описываю бараки, получили характер исторической справки. Так я их здесь и оставлю. Да ведают потомки!
Я писал в прошлом году, что жизнь будет. Скажу: она идет. Она есть. Да здравствует жизнь!
Еще об евреях
1. Десна ноет
Я сидел в гостях у знакомого казака-охотника в Тихонькой. Были и кроме меня гости — все местные зверобои. Хозяин потчевал нас медвежиной. Он раздобыл и бутылку водки, что довольно трудно было тогда на Дальнем Востоке. Об этом и были разговоры.
— Взять бы того Чанкайшу да и к нохтю! — ворчал, разрывая кусок красного мяса, Сергей Стремянников, старый жилистый казак с большими усищами. — К нохтю — и будь здоров! Верите ли? — обратился он ко мне, — до конхликту так тут ихной водки китайской — ханшины, значит, — бывало, сколько хочешь. А сейчас как полезли они воевать, — граница, значит, усилена, и вот не поставляют, однако, китайцы.
— Давеча встретил одного, — добавил басом другой гость, Максим Ярославцев, тоже сухопарый, жилистый усач. — Знаешь? Который из Семи Балаганов…
— Хромого фазана? — перебил хозяин. — Знаю.
— Угу! Хромого! Где, говорю, твоя ханшина?
А он, — моя, говорит, китайска сторона не ходи. Вот тебе и конхликг!
В этом году к военным осложнениям присоединилось и еще одно совершенно неожиданное для казачества обстоятельство.
— Нету у бога погибели на них! — говорили казаки. — Сказано, — волос долог, ум короток.
В этом году женщины-казачки возвысили голос. Это было впервые от сотворения мира. «Бабком» потребовал закрытия лавки Госспирта. На селе сделалось очень трудно добыть водку, — разве уж из города кто привезет.
Вошел к нам в комнату еврей-переселенец, временно живущий в доме у моего охотника. Хозяин поднес и ему. Еврей выпил рюмку и мгновенно захмелел. У него опрокинулись глаза, и внезапно он стал спрашивать меня, почему такой-то товарищ, состоящий на службе в Озете, получает двести рублей в месяц.
— За то, что умеет красиво подписывать свою фамелию, а я не умею, так я сапожник, а он ответственный? Вот это значит социализм? Я вас спрашиваю! Стремянников! — обратился он к усачу. — Стремянников! Это социализм? Я говорю, слышишь, Стремянников? — я говорю, что
Все удивились, как быстро человек опьянел. Он плюхнулся в угол и замолк.
Казаки с любопытством оглядывали его: они не видали евреев, не знают их, им любопытен каждый.
За перегородкой, где живет еврейская семья, заплакал ребенок.
— Совсем еврейское дитё, как русское, плачет, — заметил Стремянников.
Ярославцев задумчиво добавил:
— Все люди по-одному, одним звуком смеются и одним звуком плачут. А живут по-разному: одни, как люди, а другие, как сволочи…
Ярославцев опрокинул здоровенную рюмку и стал обгладывать кость.
Потом разговор незаметно перешел на соболиную охоту. Стали говорить, какой это трудный промысел. В этой охоте, требующей колоссального терпения, выносливости, наблюдательности и знания тайги, никто не может тягаться с гольдами и орочами. Редко когда русские или китайцы охотятся на соболя. Русские, особенно староверы, живущие в глубоких таежных районах, до революции скупали собольи шкурки за гроши у наивных туземцев, а чаще всего выменивали.
— Они, гольды, дюже посуду медную любят, — сказал Стремянников. — Бывало, привезут им столоверы медный чан, да начищенный, чтобы блестел покрасивше! «А ну, брат Сюнцай, кидай соболей своих сюда!» Да сколь чан велик, столь соболей и заберет. Еще уминает купец кулаком, чтоб побольше влезло. «Твой чан, мои соболя!» А сам за чан пять рублей отдал, а сам за соболей тыщи наберет. Да-а! — неожиданно заключил Стремянников. — Торговый они народ, богомольный!..
Все забыли об еврее. Он сидел в углу на груде мешков и молча смотрел на нас помутневшими глазами. Однако, когда Стремянникоз закончил рассказ об оборотистых староверах, еврей воскликнул:
— Ай-ай-ай! Что было бы, если бы это делали евреи?
— А хоть бы и яврей, так что? — недоуменно спросил хозяин.
Он не понимал своего жильца.
— Вы не знаете — что? — переспросил гот. — Так я вам скажу! Еврей — это такой человек, что ему нельзя то, что можно другому. Ось, к примеру, эти столоверы, так они обманували гольдов. Так что? Так ничего. Обманували, так обманували. Так вы за их вспоминаете, когда бог послал рюмку водки и пришло до слова. А у нас в Расеи так когда-то ходили люди и говорили, что надо только сделать еврейский погром. Что такое? Ничего! Еврейский лавочник обманул мужика: он взял с него три копейки за селедку и не додал ему сдачи полкопейки…
Хмель снова стал трясти его, и он распалился:
— Евреи — это особый народ! — кричал он.
Он бросился ко мне.
— Послушайте, вы! — сказал он, хватая меня за плечи, — Вы! Писатель! Вы напишете, что Биробиджан — хорошая страна, так найдутся такие, что скажут: «Ка-а-ак? — они скажут. — Хороший кусок земли, так отдали евреям? Расея, — они скажут, — стала жидовской страной!..» И так само обратно— вы напишете, что Биробиджан плохая страна, так опять найдутся такие, что будто бы они наши друзья, чтоб они удавились, и они скажут: «Во-о-от! Плохой кусок земли, так отдали евреям на погибель…» Бо до нас никто холоднокровно не относится…