Еврейская песня
Шрифт:
Должного впечатления анекдот не произвел, смеха не последовало. Минуты две или три наследники, в креслах поерзав, убито молчали, переваривая не совсем понятные меланхолические слова хозяина квартиры. Затем они дружно, как по команде, достали последнее послание от тетушки Берты, где четкими буквами написано было: “В оставленном мною и нотариально заверенном завещании всем вам, моим племянникам, отписан письменный стол и содержимое его в равных долях…”
— А где это содержимое? — вопросил необузданный, невоспитанный Зяма-старьевщик, который не стал чемпионом мира потому, что подаренную ему шахматную доску продал соседскому мальчишке.
— Зачем торопиться? — возразил
— Не напугаешь! И не дождешься! — выпалил Зяма. — Показывай содержимое!
— Что ж, смотрите…
С этими словами Борис-билетер встал, выдвинул все ящики письменного стола, приглашая тем самым наследников полюбоваться тем, что в этих ящиках содержалось…
А там вразброс лежали веера старинной работы, связки писем, которые когда-то — по законам галантного жанра — были опрысканы парижскими духами, колоды игральных карт, огрызки свечей, гримировальные принадлежности, клочки каких-то бумаг, обитые сафьяном раскрытые коробочки, некогда хранившие в себе кольца и кулоны; там же валялись записные книжки, запонки, явно поломанные дамские часики, цепочки из металла желтого цвета, пересушенный букетик, толстый фолиант с вытисненными на нем буквами, имевшими какое-то отношение к древнееврейской грамоте; книгу сию трижды забирали, по семейному преданию, органы ВЧК—ГПУ—НКВД и столько же раз возвращали в надежде, что книга — ключ к какому-то шпионскому шифру… И еще какие-то медальончики, безделушечки, крохотные альбомчики, пилочки, ножички, футляры от губной помады и туши для ресниц, что не казалось необычным, ибо тетушка молодилась до глубокой старости и, по непроверенным слухам, раз в месяц таскалась к любовнику много моложе ее. Странно, что все дамские причиндалы хранились ею именно в письменном столе, а не в трюмо или в спальне, чему однако незамедлительно дал объяснение проживавший с ней племянник Борис-билетер.
— Она здесь ночевала и дневала, кабинет свой, уходя, закрывала на три ключа. Сюда я стал вхож только после ее смерти.
Брезгливо осмотрев содержимое, ценность которого оказалась ничтожной, гости вновь уселись в кресла. Правда, задержался у фолианта Фима. “Восемнадцатый век, — промолвил он, — переиздание, три экземпляра в Ленинке, а штук пятнадцать в Тель-Авиве”. Борис Иванов подтверждающе кивнул, задумчиво поглядывая на копию нотариально заверенного завещания.
— И это все? — с некоторой угрозой вопросил Григорий Сагайдачный, профессор из Одессы. — И ты для этого тащил нас к себе? А ты знаешь, как трудно достать билет до Москвы в курортный сезон?
— Хватит прибедняться! — подал голос Зяма-старьевщик. — Ты ведь только тогда оживаешь, когда чего-то нет в продаже, а если и есть, то обязательно с длинной очередью. Однако в самом деле, раз ничего больше нет, в чем я сомневаюсь, то не пора ли…
— Не пора, — вяло возразил Боря Иванов. — Некоторый ликбез необходим. Кроме статьи 88-й существуют, как я уже сказал, еще надправовые, так можно выразиться, акты. Указы Президиума Верховного Совета, а также разъяснения пленумов Верховного Суда СССР и РСФСР по практике применения как указов, так и упомянутой статьи. Вам, Григорий, и карты в руки, вы ведь ведете в родной Одессе уголовное право в тамошнем вузе…
— Ничего я не веду, “Волгу” разве во сне. Напомню, я торговый техникум кончал.
— Не знаю, что он кончал, — презрительно процедил Зяма. — Но меня-то он кончит, уж это точно, если не перестанет выпендриваться. Ты ж не под следствием!
— Пока, — уточнил профессор и дал развернутый анализ всех государственно-правовых и нормативных актов, касающихся статьи 88-й и сводящихся к тому, что “вышка обеспечена”. Из блестяще аргументированной речи его следовало, что уж лучше гражданину пройти мимо валяющейся на улице долларовой купюры, чем поднять ее, ибо последнее означало дознание, следствие, суд и конфискацию.
Речь была выслушана вполуха, ядерщик высказал желание взять на память о тетушке Берте древнюю книгу, поскольку за время лежания ее в столе шифр, за которым гоняются все разведки мира, устарел.
Борис-билетер молчал, продолжая размышлять о чем-то. Встрепенулся.
— Текст завещания вам известен. По нему как письменный стол, так и содержимое его делится на равные доли. Содержимое! Поэтому прошу вас всех осмотреть стол и убедиться, что кроме находящихся в ящиках предметов в нем ничего более нет.
Кто остался сидеть, кто поднялся и сел. Все глянули на часы.
— По рюмке коньяка не мешало бы… Да по домам. Нам эта рухлядь ни к чему, — сказал Григорий, выразив общее мнение. И поскольку никто из прибывших никогда ранее в Доме полярника не бывал, то все поднялись, желая осмотреть картины, висевшие в коридоре. Зяма, правда, оглядел стол со всех сторон, как бы про себя промолвив: “Рублей сто сорок дадут в комиссионке…”
— Минутку… — остановил всех Борис.
Он отодвинул кресло, в котором сидел, наклонился к ближней ножке стола, чуть-чуть повернул ее, затем просунул руку в верхний ящик слева, что-то сделал ею там, затем резко задвинул ящик — и вдруг из столешницы выползло некое продолжение ее в виде доски, на которой высились стянутые аптекарскими резинками пачки каких-то аккуратно нарезанных бумаг.
Впечатление было оглушительное. У всех, кроме Бориса, пресеклось дыхание. Мертвая тишина воцарилась в комнате, стал отчетливо слышен шум бульвара. Все зажмурились, будто из доски бил резкий ослепляющий свет…
Прошло несколько минут. Борис Иванов в обратном порядке повторил манипуляции — и доска вошла в углубление тайника.
— Итак, — сказал он, — подведем некоторые итоги. От тетушки Берты мы унаследовали некоторое количество бумажек неизвестного назначения… да, повторяю, неизвестного и, более того, непонятного назначения, на части которых изображен в овале длинноволосый мужчина, причем указана фамилия его — Франклин, латинскими буквами, без имени и отчества. Теми же латинскими буквами под овалом на других бумажках находится бородатый гражданин, указана фамилия — Грант. Как вы думаете, кто эти люди? И что это за бумажки?
— Тут и думать нечего! — фыркнул Зяма-старьевщик. — Это же…
На уста его наложил пятерню профессор Григорий, а затем другой рукой стиснул горло королю Нижних Мневников.
И тут же Фима-ядерщик внес важное разъяснение:
— “Франклин” — единица электрического заряда, равная 3,3356, помноженная на десять в минус десятой степени одного кулона. А “грант” — нечто вроде стипендии от благотворительных фондов на разные полезные исследования.
Вариант обсудили молча — и так же молча признали его неподходящим. Вернулись к тому, который едва не высказал Зяма. Но с существенными сокращениями.