Эврика. Поэма в прозе (Опыт о вещественной и духовной вселенной)
Шрифт:
С этого часа я полюбил вас. С этого времени я никогда не видел и не слышал вашего имени без трепета полувосторга, полутревоги. — Впечатление, оставшееся у меня в уме, было, что вы еще чья-то жена, и лишь в последние несколько месяцев я в этом разуверился.
По этой причине я избегал вашего присутствия и даже города, в котором вы жили. Вы можете вспомнить, что однажды, когда я был в Провиденсе с миссис Осгуд, я положительно отказался сопровождать ее в ваш дом и даже заставил ее поссориться со мной из-за упрямства и кажущейся безоснованности моего отказа. Я не смел ни пойти, ни сказать, почему я этого не могу. Я не смел говорить о вас — тем менее видеть вас. В течение целых лет ваше имя ни разу не перешло моих губ, в то время как душа моя пила в нем, с самозабвенною жаждой, все, что было сказано о вас в моем присутствии.
Самый шепот, касавшийся вас, пробуждал во мне трепещущее шестое чувство, смутно слитое из страха, восторженного счастья и безумного, необъяснимого ощущения, которое ни на что не походит так близко, как на сознание вины.
Судите
Представление о том, что люди называют Судьбою, утратило тогда в моих глазах свой характер пустоты. Я почувствовал, что после этого ни в чем нельзя сомневаться, и на долгие недели потерялся в одном непрерывном сладостном сне, в котором все было живым, хотя и неясным, благословением.
Немедленно после прочтения посланного вами стихотворения, я захотел найти какой-нибудь способ указать, не ранив вас видимым слишком прямым указанием — на мое чувство — о, мое острое — мое ликующее — мое восхищенное чувство почести, которое вы мне даровали. Выполнить это, как я хотел, в точности что я хотел, казалось, однако, невозможным; и я был уже готов оставить эту мысль, как глаза мои упали на том моих собственных поэм; и тогда строки, которые я написал во время страстного моего отрочества к первой, чисто идеальной, любви моей души — к Елене Стэннорд, о которой я вам говорил, вспыхнули в моем воспоминании. Я обратился к ним. Они выразили все — все, что я сказал бы вам — так полно — так точно, и так исключительно, что трепет напряженного суеверия пробежал мгновенно по всему моему телу. Прочтите стихи и потом примите во внимание особенную необходимость, которую я чувствовал в тот миг именно в таком, по-видимому, недостижимом способе общения с вами, каковой они доставляли. Подумайте о безусловной соответственности, с которой они восполняли эту необходимость — выражая не только все, что я хотел бы сказать о вашей наружности, но и все то, в чем я так хотел вас уверить, в строках, начинающихся словами —
По жестоким морям я бродил, нелюдим.Подумайте о редком совпадении имени, и вы не будете более удивляться, что для того, кто привык, как я, к Исчислению Вероятий, они имели вид положительного чуда… Я уступил сразу захватывающему чувству Рокового. С этого часа я никогда не был способен стряхнуть с моей души веру, что моя Судьба, для добра или зла, здесь ли или в том, что там, в какой-то мере сплетена с вашей собственной.
Конечно я не ждал с вашей стороны какого-нибудь признания напечатанных строк «К Елене»; и однако, не признаваясь в этом даже самому себе, я испытывал неопределимое чувство скорби из-за вашего молчания. Наконец, когда я подумал, что у вас было достаточно времени совсем позабыть обо мне (если в действительности вы когда-нибудь настоящим образом меня помнили), я послал вам безымянные строки в рукописи. Я писал сперва в силу мучительного, жгучего желания соприкоснуться с вами каким-нибудь образом — даже если бы вы оставались в неведении о пишущем вам. Простая мысль, что ваши милые пальцы прижмут — ваши нежные глаза медля глянут на буквы, которые я начертал — на буквы, которые хлынули на бумагу из глубин такой преданной любви — наполняла мою душу забвенным восторгом, который, казалось мне тогда, был всем, что нужно для моей человеческой природы. Это тогда открылось мне, что одна простая эта мысль включала в себя столько благословения, что здесь, на Земле, я уже никогда более не мог бы иметь права сетовать — не было бы места для недовольства. Если когда-нибудь, тогда, я дерзал нарисовать себе какое-нибудь более богатое счастье, оно всегда было связано с вашим образом на Небе. Но была еще и другая мысль, которая побуждала меня послать вам эти строки — я говорил самому себе, чувство — святая страсть, которая пылает в груди моей к ней, она от Неба, она небесная, в ней нет земного пятна. Так значит в тайных уголках ее собственного чистого сердца должен находиться, по крайней мере, зачаток взаимной любви, и, если это действительно так, ей не будет нужен никакой земной ключ — она инстинктивно почувствует, кто ей пишет. — В этом случае, я могу, значит, надеяться на какой-нибудь слабый знак, по крайней мере, дающий мне понять, что источник поэмы известен и что чувство, ее проникающее, понимают, даже если не одобряют.
О, Боже! — как долго — как долго я ждал напрасно, надеясь вопреки надежде, — пока наконец меня не обуял некий дух гораздо более мрачный, гораздо более безудержный, чем отчаяние — я объяснил вам — но не исчисляя жизненных влияний, которые оказали на судьбу мою ваши строки — это особенное, добавочное, и, как будто, вздорное предопределение, благодаря которому вам случилось адресовать ваши безымянные стансы в Фордхем вместо Нью-Йорка — и благодаря которому моя тетка узнала, что они находятся на Вест-Фармской почте. Но я еще не сказал вам, что ваши строки достигли меня в Ричмонде в тот самый день, когда я был готов вступить на путь, который унес бы меня далеко, далеко от вас, нежная, нежная Елена, и от этого божественного сна вашей любви.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Я прижал ваше письмо еще и еще к губам моим, нежнейшая Елена, омывая его слезами радости, или «божественного отчаяния». Но я — который так недавно в вашем присутствии восхвалял «могущество слов», — что мне теперь лишь слова? Если б мог я верить в действительность молитвы к Богу на Небесах, я, конечно, преклонил бы колена — смиренно стал бы на колена — в эту самую серьезную пору моей жизни — стал бы на колена умоляя о словах — только о словах, которые разоблачили бы вам — которые дали бы мне способность обнажить перед вами — целиком мое сердце. Все мысли — все страсти кажутся теперь слитно погруженными в это одно пожирающее желание — в это хотение заставить вас понять — дать вам увидеть то, для чего нет человеческого голоса, — несказанную пламенность моей любви к вам; ибо так хорошо я знаю вашу природу поэта, что я чувствую достоверно, — если бы только вы могли заглянуть теперь в глубины моей души вашими чистыми духовными глазами, вы не могли бы отказаться сказать мне это, что — увы! — еще решительно вы оставляете несказанным — вы полюбили бы меня, хотя бы только за величие моей любви. Не есть ли это что-то в холодном этом сумрачном мире быть любимым? О, если бы я только мог вжечь в ваш дух глубокое — истинное значение, которое я связываю с этими четырьмя подчеркнутыми слогами! Но, увы, усилие напрасно, и «я живу и умираю не услышанный…»
Если бы я мог только держать вас близко у моего сердца и прошептать вам странные тайны страстной его летописи, воистину, вы увидали бы тогда, что не было и не могло быть ни в чьей власти, кроме вашей, подвигнуть меня так, как я теперь подвигнут, — обременить меня этим неизреченным ощущением — окружить и залить меня этим электрическим светом, озаряя и возжигая всю мою природу — наполняя мою душу лучезарною славой, чудом, и благоговением. Во время нашей прогулки на кладбище я сказал вам, меж тем как горькие, горькие слезы подступали к глазам моим: «Елена, я люблю теперь — теперь — в первый и единственный раз». Я сказал это, повторяю, не в надежде, что вы могли бы мне поверить, но потому, что я не мог не чувствовать, как неравны были сердечные богатства, которые мы могли бы предложить друг другу. — Я в первый раз, отдающий все мое сразу и навсегда, даже в то время как слова поэмы вашей еще звучали в моих ушах.
О, Елена, зачем вы показали их мне, эти строки? Ведь было, кроме того, какое-то совсем особенное намерение в том, что вы сделали. Самая красота их была жестокостью ко мне…
А теперь, в самых простых словах, какими я могу распоряжаться, позвольте мне нарисовать вам впечатление, произведенное на меня вашим внешним видом. Когда вы вошли в комнату, бледная, колеблющаяся, и, видимо, со стесненным сердцем; когда глаза ваши покоились на краткое мгновение на моих, я чувствовал в первый раз в моей жизни, и трепещуще признал, существование духовного влияния всецело вне пределов рассудка, я увидел, что вы Елена, моя Елена — Елена тысячи снов… Она, которой великий Даятель всего благого предназначил быть моей — только моей — если не теперь, увы! тогда потом и навсегда, в Небесах. — Вы говорили запинаясь и, казалось, вряд ли сознавали, что вы говорили. Я не слышал слов — только мягкий голос, более близкий, более знакомый мне, чем мой собственный…
Ваша рука покоилась в моей, и вея душа моя содрогалась от трепетной восхищенности, и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к ногам вашим в таком чистом — в таком действительном обожании, какое когда-либо отдавали Идолу или Богу.
И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга, вы проходили туда и сюда по комнате, — то садясь рядом со мной, то далеко от меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через бесчувственное дерево в мое сердце — меж тем как вы двигались так беспокойно по комнате — как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привидением вставала в вашей груди, — мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас. Это только душа моя различала вас там…
Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: «…Хотя мое уважение перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете, что я на несколько лет старше вас…» Но допустим, что то, на чем вы настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце сердец, что «любовь Души», о которой люди говорят так часто и так напрасно, в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная — самая безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы — я спрашиваю это у вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца, — не видите ли вы, что это моя божественная природа — моя духовная сущность горит и, задыхаясь, стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства.