Эврика. Поэма в прозе (Опыт о вещественной и духовной вселенной)
Шрифт:
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Милая — милая Елена, — я никуда не приглушен, но очень нездоровится — настолько, что должен, если возможно, отправиться домой, — но если вы скажете: «Останьтесь», — я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня видеть — напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что при всяких обстоятельствах вы будете моей.
Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали, — и, несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидать, хотя бы на несколько мгновений, сделайте так; если же нет — напишите,
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
Ноября 14-го, 1848
Моя милая — милая Елена, — такая добрая, такая правдивая, такая великодушная — так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума — жизнь моей жизни — душа моей души, — милая — о, милая, милая Елена, как отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!
Я тих и спокоен, и если бы не странная тень подходящего зла, которое привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает меня. Что может это значить?
Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений.
Сейчас пять часов и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордхем. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая — милая Елена, будьте верны мне…
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы…. Это тогда только тогда, как я думал о вас, — я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в Литературе и в Литературном влиянии — на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия… Когда я увидал вас, однако, — когда я коснулся вашей нежной руки — когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу, — эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нужные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! Величие магнолий и тюльпанных деревьев, которые стояли, охраняя его, — роскошный бархат его лужайки — отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей, — полная вкуса, но спокойная уютность там внутри — музыка — книги — непоказные картины, и превыше всего любовь — любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние!… Увы! теперь все это сон.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
22 ноября, 1848
Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме того, что письмо мое должно было показаться холодным, — быть может, даже жестким или своекорыстным, — потому что я говорил почти всецело о моих собственных печалях. Простите меня, моя Елена, если не во имя любви, которую я питаю к вам, по крайней мере, во имя скорбей, которые я претерпел, — больше, думаю я, чем обычно их выпадало на долю человека. Как сильно были они отягощены моим сознаньем, что в слишком многих случаях они возникли из-за моей собственной преступной слабости или детского безумия! Моя единственная надежда теперь на вас, Елена. Будете ли вы мне верны или покинете меня, я буду жить или умру…
Был ли я прав, милая, милая Елена, в моем первом впечатлении от вас? — Вы знаете, я слепо верю в первые впечатления, — был ли я прав во впечатлении, что вы честолюбивы?
Если так, и если вы будете верить в меня, я могу и хочу осуществить самые безумные ваши желания. Это был бы блестящий триумф, Елена, для нас — для вас и для меня.
Я не смею доверить мои планы письму — да у меня и нет времени, чтобы намекнуть на них здесь. Когда я увижу вас, я объясню вам все — настолько, по крайней мере, насколько я смею объяснять все надежды даже вам.
Разве не было бы это «славным», любимая, установить в Америке единственную бесспорную аристократию — аристократию разума, — удостоверить ее верховенство — руководить ею и контролировать ее? Все это я могу сделать, Елена, и сделаю — если вы велите мне — и поможете мне.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
Ноября 25-го, 1848
Немножко позднее, чем через две недели, милая — милая Елена, я опять прижму вас к моему сердцу — до тех пор я возбраняю себе волновать вас и не буду говорить о моих желаниях — о моих надеждах, и особенно о моих страхах. Вы говорите, что все зависит от моей собственной твердости. Если это так, все хорошо, — потому что страшная агония, которую я перенес, — агония, ведомая только моему Богу и мне, как будто провела мою душу через огонь и очистила ее от всего, что слабо. Отныне я силен — это те, которые меня любят, увидят — так же как и те, кто так неутолимо пытался погубить меня. Нужно было только одно из таких испытаний, как то, через которое я только что прошел, чтобы сделать меня тем, чем я рожден быть, сделать меня сознающим мою собственную силу. — Но все не зависит, милая Елена, от моей твердости — все зависит от искренности вашей любви.
Вы говорите, что вас «мучили раскаяния, которые потом были разъяснены до полного вашего удовлетворения». Касательно этого обстоятельства я принял твердое решение. Я не успокоюсь ни ночью, ни днем, пока я не предам тех, которые меня оклеветали, свету дня — пока я не явлю их и их мотивы общественному оку. У меня есть средства, и я безжалостно ими воспользуюсь. В одном позвольте мне остеречь вас, милая Елена. Как только миссис Э. услышит о моем предложении вам, она пустит в ход всяческие интриганства, какие только можно представить, чтобы помешать мне: — и, если вы не приготовлены к ее проделкам, она безошибочно преуспеет, ибо вся ее наука, за целую жизнь, — это удовлетворение своей злокозненности такими средствами, которые всякое другое человеческое существо скорее умрет, чем применит. Можете быть уверены, что вы получите анонимные письма, так искусно составленные, что обманется и самый проницательный. Вас навестят, возможно, особы, о которых вы никогда не слыхали, но которых она подговорила пойти к вам и позорить меня — причем они сами даже не осведомлены о влиянии, которое она оказала на них. Я не знаю кого-либо с более острым умом для таких вещей, как миссис Осгуд, — но даже и она в течение долгого времени была всецело ослеплена ухищрениями этого дьявола, и просто потому, что ее великодушное сердце не могло постичь, как какая-нибудь женщина может снизойти до махинаций, перед которыми содрогнулся бы самый отверженный из злых духов. Я приведу вам здесь лишь один пример ее низости и чувствую, что этого будет довольно…
Если вы цените ваше счастье, Елена, берегитесь этой женщины! Она не прекратила свои преследования здесь. Моя бедная Виргиния была постоянно мучима (хотя не обманута) ее анонимными письмами, и на своем смертном ложе объявила, что миссис Э. была ее убийцей. Не имел ли я право ненавидеть этого злого духа и предостерегать вас от нее? Вы поймете теперь, что я разумею, говоря, что единственная вещь, которую я не нашел возможным простить миссис Осгуд, это то, что она приняла миссис Э.