Европа в средние века
Шрифт:
Реальностью Европы тысячного года было то, что мы называем феодализмом. Это был способ правления, наиболее подходящий к существовавшим условиям, к тогдашнему грубому, недостаточно цивилизованному состоянию общества. В этом мире, как я заметил, все находится в движении, однако отсутствуют дороги и пока не существует (или почти не существует) настоящих денег — кто же может заставить выполнять свои приказы вдали от места, где он сам находится? На подчинение может рассчитывать лишь такой вождь, которого можно увидеть, услышать, осязать, с которым можно разделить стол и кров. Угроза нашествия варваров по-прежнему заставляет трепетать, страх перед ней сохраняется даже тогда, когда опасность отступает; подчинения, следовательно, заслуживает лишь вождь, чей щит здесь, рядом, кто охраняет и защищает убежище, в котором весь народ укрывается на время смуты: первейшим атрибутом феодального уклада становится, таким образом, феодальный замок. Повсюду рассеяны бесчисленные крепости — земляные, деревянные, изредка, особенно на юге, они уже строятся из камня. Они пока еще очень примитивны: прямоугольная башня, дополненная крепостной стеной, но это символ безопасности. Однако отсюда исходит также и угроза. В каждом замке гнездится отряд воинов. Это конные воины, воюющие верхом, рыцари, мастера жестоких битв. Феодальная верхушка утверждает
Мантии Генриха II, усыпанной созвездиями, навевающими иллюзию мира, я противопоставлю другое шитье — «полотно завоеваний», как его называли в то время, или, как мы говорим сегодня, «шпалеру» из Байё. Эта длинная полоса ткани была вышита мастерицами в Англии, только что завоеванной нормандцами, в 1080 году, т.е. шестьюдесятью годами позже Бамбергской мантии, однако представленные на ней сцены резко диссонируют с имперской мечтой. На шпалере изображен король Англии Эдуард Исповедник, сидящий на троне, похожем на трон Карла Великого в Аахене, он также считает себя посредником между Богом и людьми, и его поза еще не отличается от позы Карла Великого. В действительности, однако, могущество уже оставило короля, окруженного епископами. Его источает фигура Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, феодального сюзерена. Вокруг него теснятся воины, его вассалы, поклявшиеся ему в верности. Их клятва не была письменным документом, как того требовал римский обычай, их связали жест и слово, магический ритуал, освящающий движение уст и руки. Настал день, когда эти рыцари, наводившие ужас на крестьян и священников, с непокрытой головой преклонили колена перед сеньором, владевшим самыми неприступными крепостями страны. Они вложили свои безоружные руки в его ладони, и он сжал их в своих ладонях. Затем он воздел руки горе, даруя своим вассалам равенство, наделяя их честью, делая их как бы своими приемными детьми и скрепив этот союз поцелуем в уста. Затем эти рыцари, положа руку на ковчежец, поклялись служить и помогать герцогу, никогда не покушаться на его жизнь, не чинить вреда его телу, — и стали в силу этой клятвы его вассалами (это слово первоначально означало «малые ребята»), его детьми, которые должны были вести себя по отношению к своему сеньору (т.е. старшему над ними) подобно добрым сыновьям, а он, в свою очередь, обязан был доставлять им пропитание, развлечения и по возможности — выбирать им хороших жен. Однако главной обязанностью сеньора было обеспечивать своих вассалов оружием.
Технический прогресс, первые признаки которого начинают наблюдаться в это время, затрагивал в первую очередь совершенствование военного снаряжения и развитие производства металлов, использовавшихся для изготовления оружия. На плуги железа пока не хватало. Из него ковали шлемы и кольчуги, делавшие воина неуязвимым. Орудием, к созданию которого эпоха отнеслась с наибольшей заботливостью и чья символическая значимость оказалась наиболее весомой, был меч. Будучи знаком «ремесла», служения, почитавшегося благородным, и одновременно — орудием подавления, эксплуатации народа, меч, еще более, чем конь, выделяет своего обладателя — рыцаря из массы других людей, символизируя его социальное превосходство. Люди верят легендам о том, что мечи государей были выкованы в сказочные времена, задолго до принятия христианства, волшебными мастерами-полубогами. Сила этих мечей таинственно связана с чудесными талисманами. У каждого меча есть имя. Меч в тысячном году — почти живой человек. Каждому известно, что первой заботой Роланда в смертный час был его Дюрандаль.
Рыцарь заботится о том, чтобы потешить свое тело. Служба, которую он несет, позволяет ему проводить время в удовольствиях, одновременно развивающих силу и упражняющих ловкость. Он охотится — и вот леса, огромные лесные просторы, отданы целиком этой забаве аристократов, здесь запрещены корчевание и распашка. Он пирует, набивает утробу мясом дичи, в то время как простой люд мрет с голоду; пьет лучшие вина, поет и веселится с товарищами — и при этом вокруг каждого сеньора все теснее сплачивается группа вассалов, задиристая компания, требующая все новых развлечений. И в первую очередь главного развлечения — войны. Лететь в атаку на добром коне рядом со своими братьями, родичами, друзьями. Часами напролет, в поту и пыли, с боевым кличем на устах рубиться, демонстрируя всю мощь, заключенную в твоих руках. Сравняться с героями эпоса, повторить подвиги своих предков. Одолеть противника, пленить его и потребовать выкуп. А иногда, в упоении битвы, не сдержаться и убить врага. Опьянение от резни, от запаха крови... Весь день сражаться, а вечером озирать поле, усеянное мертвыми телами, — такова реальность XI века.
На заре расцвета западной цивилизации, накануне подъема, который уже ничто не остановит, его предвестником вначале является лишь этот воинственный пыл, и даже первые победы, одержанные над непокорной природой крестьянами, согбенными под грузом требований сеньоров и вынужденными вторгаться в опасные пространства, покрытые кустарником и затопленные болотами, которые нужно осушать, чтобы на их месте возделывать землю, — вначале приводят лишь к выдвижению на авансцену все затмевающей фигуры рыцаря. Он грузен, плотен, широкоплеч; цену имеет лишь мощное тело — и сердце. Но не ум: научиться грамоте — значит повредить душу. В войне или турнире, который служит ей заменой и позволяет к ней готовиться, видится главное деяние рыцаря, придающее смысл его жизни. Это игра, в которой он рискует всем: самой жизнью и даже тем, что ценится дороже жизни — честью. В этой игре выигрывают лучшие. Они возвращаются, нагруженные богатой добычей и потому щедро и беззаботно сеющие вокруг себя удовольствия. В Европе XI века господствует именно такая система ценностей, целиком основанная на стремлении отбирать и раздавать, на насилии и соперничестве.
В мире насилия, грабежей, разрушительных войн остались, однако, нетронутыми, несколько очагов спокойствия. Феодальная раздробленность свела на нет власть государя в Италии, Провансе и Бургундии, ограничила ее на большей части территории Франции и Англии. Однако в тысячном году она еще не затронула германские земли. Они по-прежнему остаются под властью Каролингов, императорской династии. В Германии пока еще не феодал, а император обеспечивает мир и покой и защищает от смуты епископства и монастыри, куда время от времени он приходит поклониться Христу, своему единственному Господу и Сеньору.
Таким образом здесь, в этой менее развитой части латинской половины христианского мира не прекращается работа по сохранению и возрождению традиций античности. Она ведется с напряженным упорством, и эти усилия оказывают животворящее воздействие на наследие, оставленное Древним Римом. Оно также обогащается в этот период и всем тем, что попадает на Запад из Византии — через Венецию или славянские владения. Матерями и женами западных императоров в эту эпоху зачастую являются византийские принцессы. Благодаря менее ослабленным связям со значительно более цивилизованными христианскими странами Востока Рейхенау, Эхтернах, Льеж, Бамберг, Хильдесгейм переживают в это время как бы новую весну, период буйного цветения.
Это отнюдь не столичные города. Впрочем, в империи нет столицы. Чтобы успешно выполнять свою миссию верховного распорядителя и поддерживать по всей стране мир и порядок, германский император вынужден постоянно быть в дороге, на пути из одного дворца в другой. Однако, время от времени, по большим христианским праздникам, которые одновременно являются праздниками его могущества, императора можно увидеть в храме, восседающим во всем великолепии его украшений среди епископов и аббатов. Там, под сенью соборов, служащих опорой его почти божественной власти, и в крупных монастырях, где монахи молятся за души императора и его предков, обретают кров школы и художественные мастерские. Туда стекаются люди с совершенно иными, чем у французских, английских или испанских рыцарей, представлениями о мире. Люди, отлично сознающие, каким варварством пропитаны нравы окружающего их мира, и всеми силами сопротивляющиеся разрушению той культуры, которой они поклоняются. Люди, почитающие за образец наследие, оставшееся от древних времен и являющееся для них средоточием высшего совершенства. Как когда-то Карл Великий, который, согласно легенде, вставал глубокой ночью и прилежно изучал латинскую грамоту, художники, скульпторы, резчики по слоновой кости, плавильщики бронзы, мастера, работавшие по императорским заказам с самыми благородными материалами — единственно достойными славить их господина, а следовательно, и самого Господа — все эти виртуозы имеют вид внимательных и усердных учеников, стремящихся максимально приблизиться к классическим образцам. Их исполненными любви и благоговения заботами сохранялись среди беспросветной дикости формы, в которых отзывалось эхо «Энеиды», создавалось искусство, чуравшееся грубой приблизительности варварских поделок, искусство, не позволявшее себе искажать видимые образы вещей и человеческого тела, эстетика изобразительной пластики, уравновешенных объемов и гармонии, эстетика классической архитектуры и скульптуры.
Классическая традиция поддерживалась в первую очередь с помощью книг. Для людей, о которых я говорю, настоятелей императорских церквей, книга была, безусловно, величайшей из драгоценностей. Не она ли заключала в себе не только слово, изреченное самыми великими писателями Древнего Рима, но и, самое главное, слово Божие, глагол, с помощью которого Господь Всемогущий установил свою власть над миром сим? Их долгом было украсить это вместилище премудрости с еще большим великолепием, чем стены храмов и алтарь с его священными сосудами, соблюдая при этом самое строгое согласие между словом и образом. В хранилищах литургических книг сберегалось несколько рукописных библий и требников, чьи иллюстрации были выполнены в эпоху Людовика Благочестивого или Карла Лысого. Их страницы были украшены живописными миниатюрами, почти сплошь имитировавшими римские образцы. Пластическая мощь фигур евангелистов, подобия архитектурных сооружений, которыми они были окружены, декор инициалов — все отвечало урокам гуманизма, почерпнутым из постоянно перечитываемых произведений Сенеки, Боэция или Овидия. В тысячном году эти книги переписывались в церквах, куда приходил молиться император. Художники, однако, стремились превзойти образцы, достичь еще большего великолепия. Привезенные из Византии ткани, изделия из слоновой кости и книги с их буквами, выписанными золотом по пурпуру, побуждали к еще большей точности в изображении человеческого лица и к еще большему блеску в украшениях. На пергаменте «Перикопов», изготовленном в 1020 году для императора Генриха II, золото, то самое золото, которое феодальные князья безрассудно проматывали на турнирах и пирах, служило фоном священных изображений. В окружении этого волшебного мерцания, переносившего зрителя и предмет созерцания за пределы реальности, развертывались последовательные эпизоды священной истории, представали персонажи разыгрывавшейся драмы — Христос и его ученики. Эти образы обладают удивительной жизненностью. Мы вновь встречаем их в золотых рельефах алтарей Аахенской капеллы и Базельского собора, где благодаря объемности изображения, они заявляют о себе с еще большей силой. Книги, украшения алтарей, кресты... В искусстве, вдохновителем которого является император тысячного года, крест не предстает как орудие мученической смерти. Это знак триумфа, победы, одержанной над силами зла в целом мире, на севере и юге, востоке и западе, — крест как бы символизирует неизбежное скрещенье этих двух координат. На нем Христос изображается живым, увенчанным короной, — император же является наместником Неба, равным Архангелам представителем Христа в этом мире. И крест является символом данной Богом власти. Подобно тому как меч служит эмблемой рыцарства и власти силы, носителем которой оно является, крест, будучи знаком порядка, света и воскресения, воплощает сущность императорской власти. Под эти кресты, украшенные самыми великолепными сокровищами римской славы, под эти кресты, которыми потрясали, как знаменами, чтобы преградить путь злу, собирались все силы, жаждавшие обновления.
Одним из виднейших деятелей этого движения был Бернвард, хильдесгеймский епископ. В свой сан он был посвящен с пышностью, достойной государя. Через ритуал посвящения небо наделило его своей мудростью, и поставило его распространять небесную мудрость в этом мире, чтобы принести в него ее свет. Отсюда вытекала роль воспитателя; он и был воспитателем детей императора. У своей епископской резиденции Бернвард приказал установить колонну, подобную колонне Траяна, виденной им в Риме. Подобно шпалере из Байё, она также украшена сюжетными изображениями, нанесенными на обвивающую ее длинную ленту, которая, однако, в отличие от вышитой шпалеры, отлита на античный манер из бронзы. Бернвард также приказал отлить из бронзы створки дверей хильдесгеймской церкви св. Михаила еще одного архангела. Двери открываются внутрь храма, они обращены к Истине. На обеих створках — кольца; вцепившись в них, спасавшиеся от преследования преступники надеялись получить неприкосновенность, подобно припадавшим в мольбе о прощении во времена классической древности. Преследовавшие же их представители власти, совращенные гневом с праведного пути, иногда, чтобы их схватить, отсекали им руки мечом. Это было святотатство.