Европа
Шрифт:
Его пальцы изучающе скользили по кинжалам, вывешенным вдоль стены над шкафом с разными пузырьками, когда Дантес услышал у себя за спиной тихое покашливание, одно из тех, которым обычно стараются привлечь внимание. Торговец вразнос, обвешанный драгоценностями и «медалями, специально освященными Его Святейшеством Папой Павлом VI», неподвижно стоял перед дверью, которую он только что закрыл, и внимательно смотрел на Дантеса, странно улыбаясь: левый уголок губ вытянулся до середины щеки, еще более подчеркивая ту фальшь, которая и без того с избытком присутствовала в выражении этого любопытного лица. Он отставил в сторону свой лоток: было совершенно очевидно, что вовсе не надежда что-либо продать заставила его вернуться на виллу. Он показался Дантесу зловещим, вероятно, просто-напросто потому, что его нелепый наряд поражал своей неуместностью среди столь благородной и старинной обстановки: черная шляпа-котелок, майка, выглядывавшая из-под зимнего пальто, глаза
— Кто вы и что вам угодно? — спросил Дантес с тем большей неприязнью, что непрошеный гость застал его в ту самую минуту, когда дипломат барахтался в силках темного заговора, пытаясь хладнокровно разобраться в этом запутанном клубке.
Незнакомец сделал шаг вперед, и посол заметил, не без некоторого опасения, что незваный гость даже не соизволил снять шляпу. Такое пренебрежение вполне могло служить доказательством того, что у него были веские причины не сомневаться в себе.
— Время, ах, это время! — воскликнул посетитель, закатив к потолку свои бильярдные шары, отчего стали видны белки его глаз, оказавшиеся, впрочем, желтыми. — Просто дьявол! Его опустошительные лавины мешают порой лучшим друзьям узнать друг друга… Нитрати, Джулио Амедео Нитрати… Ваш несчастливый противник, также добивавшийся милости нашей дорогой Мальвины фон Лейден… Remember? [58]
58
Помните? (Англ.)
Дантес задыхался. Он начинал узнавать под восковой маской с синеватыми отливами, которую мало-помалу накладывало время, чтобы скрыть под ней черты этого человека, который уже как-то приходил к нему в Межсоюзнический клуб, чтобы вынудить его порвать с Мальвиной. Да, ни малейшего сомнения: перед ним действительно стоял Джулио Амедео Нитрати. Дантес был тем более ошеломлен, вновь увидев его у себя, что человека этого считали погибшим, точнее убитым: Дантес вроде что-то слышал, что якобы его тело выловили в одном из каналов Венеции, но он не утонул, а был отравлен.
— Чего вы, собственно, от меня хотите?
— Прежде всего…
Нитрати подошел к столику для игры в вист, на котором лежали карты, взял бутылку портвейна и налил себе рюмку. Выпив, он смачно прищелкнул языком, выражая этим свое одобрение знатока.
— Я недавно предлагал вам некие документы, которые готов уступить за скромную сумму, — произнес он и сделал последний глоток. — Я знаю, до какой степени вас беспокоит и занимает все, что касается Европы… Некоторые обстоятельства, они не столь важны, позволяют мне, полагаю, просветить вас… Копии, прошу прощения, не лучше… Работал любитель…
Он протянул Дантесу объемную пачку фотографий. Первой реакцией посла было тут же вернуть их, так как от столь омерзительного субъекта можно было ожидать одних только подлостей, клеветы или шантажа. Но рука уже была протянута. Он помедлил еще мгновение, и это колебание было последним и наивысшим усилием Барона, чтобы выиграть партию. Барон, который в совершенстве владел тем искусством, которое англичане довели до идеала, чтобы передать его остальным, и которое называлось «уметь проигрывать», приготовился собирать чемоданы. Точнее говоря, он начал стираться из поля зрения. Он принялся за дело с осторожностью, чтобы не вызывать подозрений у тех, кто давал ему кров, ведь он рассчитывал исчезнуть таким способом, чтобы сохранить видимость таинственности, которая, конечно, еще очень понадобится этому страннику звезд в других обстоятельствах, для грядущих творений.
Граф де Сен-Жермен находился в этот момент всего в нескольких минутах от виллы «Италия», по крайней мере он верил, что это так. К несчастью, столь дальний переезд, который ему нужно было совершить, несколько исказил его чувство времени и пространства, и он прибыл с небольшим опозданием, что, впрочем, ничего не изменило, так как он прекрасно разбирался во всех тех приемах, которыми пользуется Судьба, чтобы заставить людей страдать — это помогало прочувствовать всю красоту драмы. Судьба всегда мнила себя художественной натурой и мнила себя создателем греческой трагедии — так вот, он слишком хорошо знал Судьбу, чтобы не понимать, что вся его безоглядная устремленность на выручку Дантесу и Эрике всего лишь проделка того, кто всеми ими управляет и только оттягивает удовольствие, делая вид, что не знает, чем все это кончится.
LX
Положив обе руки на подлокотники кресла, Мальвина смотрела на свою дочь. Точнее — и это было последнее наблюдение, которое сделал Барон, прежде чем улизнуть, — она ее оценивала…
— Я все не решалась, но ты ведь знаешь, я немного опасаюсь твоей горячности, моя девочка, — сказала Мальвина. — Но вот теперь я хочу расставить все точки над i,чтобы не доводить до драмы. Не могу сказать, что у меня много предрассудков, но все же есть некоторые вещи… Словом, я была беременна от Дантеса, когда произошла авария, и надо признать, случай подвернулся как нельзя более кстати. Из-за него я стала калекой, а он меня беспардонно бросил… Я знала, что и это еще не все. Будучи человеком светским, он мог бы без труда свыкнуться с этим, не изводя себя угрызениями. Но когда он узнал, что авария стоила жизни ребенку, которого я носила…Думаю, именно с этих пор что-то надломилось у него в душе или, скорее, в его «психике», как сейчас принято говорить… забавно. Он попытался схоронить это все во мраке забвения, но мысль о том, что он убил собственного ребенка, подтачивала его с каждым днем все больше… На самом деле он ведь очень старомоден…
Лицо у Мальвины фон Лейден оживилось, когда же она затем слегка ухмыльнулась, то в чертах ее можно было прочитать полное удовлетворение. Эрика чувствовала, что ее мать довольна тем мастерством, с каким она разыграла некую партию, цель которой состояла в том, чтобы уничтожить одного человека. Единственное, чего не хватало сейчас этому лицу — в пудре и румянах, которые совершенно не хотели ложиться на эту пористую кожу, со временем сильно огрубевшую, и зачем она так жирно подводила глаза этим синим карандашом? — чего не хватало этому лицу «кастелянши» для совершенства в выражении удовольствия, так это понюшки табака, засовываемой в ноздрю и с наслаждением, пошмыгивая, вдыхаемой. Ма редко так делала, так как считала, что подобные жесты давно устарели, но когда она все же открывала, как она делала это сейчас, маленькую табакерку и своими очень длинными, рассеченными сеткой капиллярных сосудов пальцами брала оттуда щепотку табака, чтобы вынюхать ее под негромкие звуки прелестного менуэта, это без сомнения можно было считать признаком наивысшего удовлетворения и способом поздравить саму себя с выигранными очками.
— Это была славная война, — сказала она. — Око за око, зуб за зуб. Я отплатила ему его же монетой, и нисколько не жалею, что мне пришлось солгать. Потому что жизнь не одно сплошное несчастье. Ребенок, которого я носила, выжил после аварии. Да, дочка, надеюсь, я не сильно тебя огорчу, но Дантес твой отец…ДАНТЕС ТВОЙ ОТЕЦ… ДАН…
В этот момент в гостиную вошел Сен-Жермен и тут же понял, что опоздал. Эрика знала его как друга семьи, правда она думала, что он просто продает картины в Париже и у ее матери с ним какие-то дела. Первым делом граф взглянул на молодую женщину. И обмер. Сен-Жермен обладал таким жизненным опытом и так хорошо разбирался в людях, что ему совершенно ни к чему было прибегать к своим сверхъестественным способностям, чтобы понять, что здесь только что произошло. Лицо Эрики помертвело. Здесь было не просто отсутствие какого бы то ни было выражения, каменная неподвижность, но исчезновение, побег, наконец-то совершенный, и без всякой надежды на возвращение: она будто ушла в себя с той решительностью, которая свидетельствует часто не о глубине пропасти, спрятанной внутри нас, а о той легкости и поспешности, с которой можно в эти пропасти съехать. Сен-Жермен шагнул к ней навстречу, но не для того, чтобы поддержать ее, ибо было уже слишком поздно, а для того, чтобы что-то сделать, что помогает прежде всего тому, кто это делает. Девушка резко оттолкнула его и бросилась к двери.
— Эрика!
Одного взгляда Сен-Жермену было достаточно, чтобы понять, что эту, между прочим, умудренную многовековым опытом в интригах женщину все-таки провели, и еще как! Он, собственно, и спешил-то именно затем, чтобы предупредить свою старую знакомую. Это призрачное существо совершенно потерялось в тонком механизме ловушек, которые она изобретала с терпеливостью паучихи, — сидя в инвалидной коляске, она упивалась своими изобретениями. Это можно было бы даже назвать произведением искусства, вынашивание и создание которого позволили ей в течение двадцати пяти лет еще ожидать чего-то от жизни, еще держаться. Поглощенная своей навязчивой идеей, она видела в собственной дочери лишь сообщницу, инструмент и даже не задумывалась о природе того чувства, которое связывало Эрику и Дантеса. Самым же прискорбным было то, что она так и не поняла, что произошло. Сен-Жермену, который приблизился, склонившись к ее руке, чтобы спрятать лицо, она сказала: