Европейская новелла Возрождения

Макиавелли Никколо

Тут достойные мужи со слезами на глазах показали ей письма короля и умоляли отыскать способ, дабы не запятнать им руки свои невинной и праведной кровью и в то же время не навлечь на себя королевский гнев. Кроткая невинная дева, с юных лет привыкшая сносить изменчивые превратности Фортуны, решилась, не дрогнув сердцем, встретить и этот уготованный ей удар и без слез, без всяческих женских страхов молвила:

— Друзья мои, при мысли о том, что вы останетесь свидетелями безгрешности моей и непорочности, радость разливается по душе, и никакое испытание не страшно, ибо владею средством, хранящим меня от не меньших невзгод; и, если дозволите, оно станет оберегать меня, даже когда, изменив свой облик, я уйду так далеко отсюда, что ни одного известия обо мне вы не услышите и сможете всем сказать, что свершили расправу; я же, клянусь жизнью, которую вы мне подарили, никогда этого не забуду, удалюсь отсюда, и вы сможете жить спокойно, сохранив себя от гнева божьего и равно от гнева господина вашего и моего. Когда же вам угодно будет по-иному со мною обойтись, то я не воспротивлюсь окончить дни мои, как того пожелал мой господин, повиноваться которому до самой смерти для меня есть счастье великое.

При этих словах не сдержали слез достойные мужи и, без труда уговорившись поступить, как она задумала, порешили, что один из них препроводит ее до Марселя, где она взойдет на корабль; следующей же ночью злосчастная дева пустилась в дальний путь, чем привела в бешенство свою жестокую свекровь, но, как вскоре сами узнаете, ненадолго. Сколь полна Фортуна, о прелестные дамы, превратностей, коих следует опасаться! Когда мы, задобрив ее лестью, полагаем,

что можем мирно почивать, тут-то она и обрушивает на нас непредвиденные удары и отнюдь не успокоение нам сулит. И вам легко понять, каково было молодой женщине, потому что именно в то время, когда она менее всего думала о коварстве, в надежде стать могучей и богатейшей королевой и пребывать в величии подле мужа своего, Фортуна бросила ее почти на самое дно нищеты. Пришлось ей, словно скверной, дурной женщине, прикрыться жалкими лохмотьями и, никому не известной, влачиться по свету с младенцем в утробе и почти на сносях, хотя все это было далеко не самым горьким в ее злоключениях! Но господь, справедливый к деяниям смертных, уготовал ей куда более почетный удел и не потерпел, чтобы коварство свекрови оставалось безнаказанным. Потому король, закончив торжественный ритуал коронации, немедля прибыл во Вьенну, горя желанием убедиться, что недобрые известия о любимой им более самого себя супруге окажутся ложными и злонамеренно сочиненными (как и было на самом деле). Когда же не нашел ее и узнал, что по его собственному приказу она умерщвлена, такая ярость его обуяла, какой доселе никто не испытывал; а проведав, что тому причиною мать родная, — хотя и пытались некоторые бароны с мольбами отговорить ее от злодейства, — в страхе укрывшаяся теперь в своем замке, пошел на нее войной, захватил город и без пощады предал его огню и мечу, не оставив камня на камне. Однако супругу он этим не вернул и долго жил в непреходящей скорби и неслыханных муках, горько оплакивая свои страшные несчастья и гибель невинной девы, которая к тому времени сумела добраться из Марселя до Рима, испытав на пути множество опасностей и невзгод, и найти пристанище в монастыре святых женщин, где немного погодя подошло время ей разрешиться от бремени; там с их помощью она и родила на свет великолепного сына, как две капли воды похожего на отца, и счастлива была безмерно, ибо появился в ее плачевной юдоли верный и нежный спутник. Обратив на него все свои помыслы, она стала прилежно вскармливать мальчика; и, хотя в непрестанных сомнениях и нужде нищей скиталицей обреталась, все же с переменой судьбы не утеряла королевского величия и не позабыла благороднейших манер, о которых чудесная молва из монастырских стен разошлась по всему Риму настолько, что долетела до супруги императора Генриха, только что родившей на свет прелестного мальчика; та распорядилась, чтобы целомудренная скиталица против воли покинула монастырь и перебралась в императорский дом, дабы ходить и за этим младенцем. Так воспитывались вместе оба мальчика, манерами и достоинствами столь похожие друг на друга, что, казалось, вышли из одного чрева; оттого бесконечно возросла любовь Генриха и императрицы к благороднейшей кормилице, и стали они ее не кормилицей, но желанной сестрою величать и любить с нежностью. Тут подошел конец всем угрызениям французского короля: господь подсказал ему, что должен он предстать перед папой, дабы получить отпущение грехов за содеянное над матерью. Он же, словно новоявленный Орест [72] , чувствуя на душе тяжесть и муки нескончаемые от столь страшного злодеяния, отправился в сопровождении достойных и почтенных мужей в Рим, где был достойно принят и получил от святого отца всепрощение и полное отпущение грехов, какие помнил и не помнил. Но прежде, чем пуститься ему в обратный путь, Генрих устроил для него, как требовало величие обоих, торжественный обед, за которым по воле императора королю прислуживали два маленьких пажа. Он же не мог оторвать от них взгляд, с каждой минутой все более восторгаясь их благовоспитанностью и подмечая про себя манеры мальчика, который, как ему сказывали, был сыном кормилицы, что заодно вырастила и императорского сына. Чем с большим вниманием он приглядывался к нему, тем более тот ему нравился. И хотя король понимал, что негоже разлучать детей, все же, движимый каким-то неведомым чувством, стал просить императора отдать ему мальчика, обещая сделать его великим человеком и держать при себе в почете и славе. Император отвечал, что ему приятно это слышать, но он не отважится на такое без согласия матери, с которой, однако, попробует побеседовать и уговорить ее. И вот после званого обеда он велел кликнуть кормилицу в свои покои и стал держать такую речь:

72

Орест — греческий герой, убивший свою мать Клитемнестру и ее любовника, чтобы отомстить за отца, царя Агамемнона, убитого ими; совершив месть, нигде не находил себе покоя, преследуемый фуриями.

Г. Муравьева

— Королю Франции столь по душе пришлись манеры и похвальная благовоспитанность вашего сына, что задумал он просить у вас его; не откажите ему, мадонна, ибо великий король, несомненно, даст полное благополучие сыну вашему, в чем клятвенно вас заверяет.

Приходилось ли досточтимой молодой женщине когда-либо испытывать подобную пронзительную боль в сердце? Не сумев сдержать слез, она ответила:

— Мой господин, я не могу отказать королю Франции в том, о чем просит он, как нельзя законным владельцам отказать в их собственности: мальчика этого нет нужды уступать ему, потому как мальчик — сын короля, рожденный мною, а я — раба его недостойная.

На что удивленный император сказал:

— Мы так и думали, что не от мужа вы младенца понесли; значит, королю Франции вы были подругой?

— Нет, — отвечала молодая женщина, — не подруга, но законная жена его.

И, молвив это, залилась слезами и обо всем, что с ней произошло с того самого дня, когда очутилась она во Вьенне, вплоть до последнего часа, ему рассказала. Рыдания подступили к горлу императора; он и раньше кое-что слышал об этом, а потому вполне поверил ей, пустился укорять женщину, зачем не открылась до сей поры, и просил позволения возвратить ее вместе с сыном супругу. На том они с императрицей и порешили. Был устроен еще один обед в честь короля, и вновь за столом, как и в прошлый раз, ему прислуживали два пажа. Обед тянулся долго, и показалось императору, что настало время утешить гостя великой новостью, какую тот менее всего ожидал. Окончив трапезу, все перешли в покои, где находилась молодая женщина, одетая в те самые лохмотья, в которых бежала из Франции и которые тщательно сберегла. Тут Генрих обратился к королю со словами:

— Монсиньор, пришло время исполнить мое обещание, и даже более того: вы просили сына, а мы и мать вам даруем.

Правда, один человек, рассказавший мне эту историю, утверждал, что император, не блиставший ученостью, будто бы сказал так: даруем вам корову заодно с теленком, и что якобы при этих словах король Франции необыкновенно разгневался; впрочем, это не весьма достоверно.

Император продолжал:

— Ребенок этот — сын ваш урожденный, а женщина — супруга ваша, вы-то думали, что она погибла.

Король, глядя то на одного, то на другую, вдруг узнал жену и едва не умер от счастья; с нежностью заключив ее в объятия, он долго не мог от изумления выговорить пи слова. Юная женщина от избытка радости лишилась чувств, так что императору, со стороны взиравшему на это, пришлось с помощью холодной воды возвращать в тело покинувшую его было душу, после чего супруги вновь с радостью бросились в объятия друг друга, и каждому не терпелось поведать обо всех своих злоключениях. Король повелел облечь жену в благороднейшие одежды и осыпать великолепными драгоценностями; когда это сделали, она такой красавицей пред всеми явилась, что по достоинству ее великой дамой стали величать. Весть об этом событии скоро облетела весь город, и поэты (тогда не было еще ни Виды, ни Санги с Фламинием [73] ) воспели его в нескончаемой славе. Через несколько дней король, будучи безмерно счастлив столь великой находкою, вместе с королевой и сыном отбыли во Францию, и Фортуна еще в пути уготовала им нежданную радость: не успели они достаточно удалиться от порта, как повстречали герцога Ланкастерского; на небольшом быстром корабле он те же волны стремительно рассекал, однако по приказу короля немедленно остановился и сообщил, что король Британии переселился в мир иной, поэтому королевство досталось теперь его дочери; он, герцог, надеялся отыскать ее в одном монастыре среди богомольных женщин, для чего и пустился по белу свету — разузнать, что с нею сталось, и намерен искать до тех пор, пока не услышит о пей какое-либо известие. При этих словах герцога глубочайший вздох вырвался из груди королевы, и, встав, она воскликнула:

73

…ни Виды, ни Санги с Фламинием… — Вида Марко Джироламо (1485–1566), епископ, ученый, поэт, любимый Тассо и Мильтоном; Санга Джамбаттиста (ум. в 1532 г.), секретарь папы Климента VII, друг литераторов, автор не сохранившихся итальянских и латинских стихов; Фламинио Маркантонио (1498–1550), гуманист, входивший в кружок папы Льва X, автор изысканных латинских и итальянских стихов и писем.

Г. Муравьева

— Ах, сил моих нет! Я двенадцать лет нищей скиталась по земле, ожидая всего, но только не этого! Теперь же, не таясь, говорю, что я будто и не жила на свете по вине презренного отца! О герцог, я и есть горемычная дочь Одоарда, короля Британского, твоя племянница; а это — король Франции, ваш родственник и мой муж, от которого, соединившись законным браком, произвела я на свет этого мальчика.

Какова же была радость герцога оттого, что столь нежданно нашел он племянницу, к тому же в облике счастливой матери очаровательного сына и супруги высочайшей персоны. И какова была радость короля, когда вдруг услышал он о благороднейшем происхождении супруги своей; и невозможно словами в полной мере передать, как радовалась королева, вновь видя перед собою герцога, своего верного друга по самому первому несчастью, которого она уже давно мысленно похоронила. Наконец, достойно и на славу отпраздновав встречу, они продолжали путь, донельзя обласканные Фортуной, без единого разлада добрались до дома, где вступили во владение всей Британией, и жили в мире и согласии до глубокой старости. Королю супруга принесла другого сына, которого он, почив вечным сном, оставил наследником Британии; первый же сделался королем Франции, и при нем англичане всякий раз на рождество прислуживали за столом супруге французского короля. Обычай этот несколько лет соблюдался; однако впоследствии другим, взявшим в руки бразды власти королевской, показалось, что он слишком оскорбляет их величие, и отменили его, из-за чего величайшая ненависть родилась между двумя народами и длится до сих пор. Так Фортуна, взявшись за дело куда более ретиво, нежели Аргус с Линкеем [74] , сумела в самые, казалось, безысходные минуты безмерно осчастливить наших героев. А посему станем молить господа бога, дабы и нас не обошел он своею милостию.

74

…Аргус с Линкеем… — Аргус — в греческих мифах стоглазый страж Геры; Линкей — один из аргонавтов, наделенный острым зрением.

Г. Муравьева

Луиджи Аламанни [75]

Ее милости, великолепной

синьоре, мадам Батине Лакрара

Спинола

Бъянка, дочь Тулузского графа, отвергает предложение сына графа Барселонского, заподозрив его в скупости, которую юноша выказал во время сватовства. Отец девушки, давший некогда торжественную клятву своей жене, не может принудить дочь к браку, хотя это родство примирило бы двух синьоров, долгие годы жестоко враждовавших. Благодаря необычайному стечению обстоятельств Бъянка становится женой юноши, которого любовь вынуждает принять обличие торговца драгоценностями, не ведая, кто он. Долгие и тяжелые испытания девушка переносит с благородной стойкостью. Наконец муж, насладившись местью за ее отказ, открывает ей свое истинное имя, и они счастливо живут вместе долгие годы

75

Луиджи Аламанни (1495–1556) родился в знатной флорентийской семье; по словам биографа, с малых лет он опережал всех в учении; юношей Аламанни слушал лекции по философии и посещал кружок ученых и поэтов, собиравшийся в садах Оричеллари. Среди прочих замечательных литераторов туда был вхож Макьявелли, с которым Аламанни сблизили политические интересы. В то время Флоренцией правил кардинал Джулио Медичи; несколько молодых людей, помышляющих кто об освобождении отечества, кто о мести правителю, вступили против него в заговор. Аламанни предложил убить Медичи собственной рукой. Заговор раскрыли, и Аламанни бежал в Венецию. Когда Джулио Медичи был избран папой под именем Климента VII, Аламанни переехал во Францию. В Италию он часто приезжал с политическими поручениями, но во Флоренцию возвратился только в 1527 году, когда была восстановлена республика. Ему снова и навсегда пришлось бежать во Францию в 1530 году, когда Медичи вошли во Флоренцию с войсками Карла V. На этот раз Аламанни позаботился о прочном устройстве во Франции: ему покровительствовали король Франциск I, кардинал д'Эсте, он стал мажордомом будущей королевы Екатерины Медичи. При Французском дворе, где поклонялись итальянской культуре, Аламанни до конца жизни пользовался славой великого итальянского литератора. Аламанни писал эклоги в духе Вергилия, лирические стихи в духе Петрарки, сатиры против коррупции Рима, переложения античных комедий и трагедий, создал две эпические поэмы в октавах, одну новеллу. Его основное и самое знаменитое произведение — поэма «О земледелии» (1530–1546), где подробно описаны полевые и садовые работы, с отступлениями, в которых автор оплакивает утрату родины. Однако, в отличие от Макьявелли, его не так вдохновлял предмет сочинения, как изящество слога. Аламанни написал всего одну новеллу, почти повесть; на русском языке она публикуется впервые, по книге: «Novelle del Cinquecento». А cura di Giambattista Salinari, v. I. Unione tipografico-editrice torinese, 1955.

Г. Муравьева

Тщетны и пусты речи тех, великолепная синьора, кто утверждает, будто силы природы главенствуют над силами любви. Если бы я захотел привести все множество известных мне доводов и фактов, опровергающих эти речи, то наскучил бы вашей милости, а сам бы чрезвычайно утомился; вместо всего этого мне хотелось бы показать вам пример близкий и знакомый: себя самого.

У меня, — которого природа, эта щедрая расточительница талантов, лишила многих своих даров, — она отняла самый ценный дар, дар памяти, а память, когда нужно что-то забыть, спешит это сделать побыстрее, а когда надо запомнить, то не торопится. Однако как-то мне довелось услышать из ваших уст одну новеллу, или, вернее сказать, историю, не только прекрасную, но и глубоко поучительную, и она врезалась в мою душу с такой силой, что запечатлелась в памяти навсегда. И что было причиной сего, как не любовь, которая даровала мне вдруг, хотя я недостоин вашей милости, не только память, но еще множество других способностей, и будет еще долго одарять меня впредь.

Но, отложив разговор об этом до другого раза, я имею намерение написать ту самую новеллу, повторив слово в слово все сказанное вашей милостью, поскольку я не скуп и не завистлив и хочу поделиться с другими своим богатством; покорнейше прошу прощения, ежели, рассказывая о людях и событиях, мое перо позволит себе некую вольность, которую не позволили себе ваши уста, — стараясь ни в коей мере не смутить вашей извечной скромности. Но моя новелла будет отличаться от рассказа вашей милости тем же самым, чем отличается портрет от живого человека: на портрете можно различить черты лица, тело, руки, ноги, а в живом человеке, кроме всего вышесказанного, есть еще душа, мимика, жесты и та естественность, которую более всего ценили древние. Поэтому, приступая к своему делу художника, без лишних слов начинаю рассказ.