Европейские каникулы
Шрифт:
Доун сидела перед зеркалом и методично наносила на шею и грудь тональное средство, в тщетной попытке замаскировать следы двух суток постельного буйства.
Тон ложился плохо, засосы и укусы уже чуть-чуть пофиолетовели, отёки спали.
Вот пройдёт ещё немного времени и они сойдут.
И больше ничего не напомнит ей о самом потрясающем опыте в её жизни.
Ничего, кроме записи.
Уходя, Диксон забрал с собой камеру.
Он не знал, что все записи
А Доун и не стала его просвещать.
С него сталось бы вынудить её удалить эту запись и оттуда.
Нет уж.
Хоть что-то будет. На память о нем.
Хотя, его там совсем мало. Только начале, в возбуждающем пристегнутом беспомощном виде.
Вернее, это она думала, что беспомощном.
Доун, вспоминая события утра, понимала, что Диксон был прав.
Маловато в её действиях предусмотрительности.
И вообще…
Зачем она это сделала?
С утра ей все казалось правильным и логичным.
Она провела чудесные, невероятные совершенно двое суток с абсолютно непредсказуемым, бешеным мужчиной, в абсолютно незнакомой для себя подчинённой роли.
Играя по его правилам.
Исполняя его прихоти.
Получая от этого небывалое удовольствие.
Конечно, это временное помрачение. Конечно, это разовая акция.
Но, если бы не утренний звонок из клуба, с предложением на вечернее шоу, она бы так и не очнулась, возможно, ещё очень долгое время.
Слишком обволакивающий он, Мерл Диксон. Слишком властный. Занимающий все пространство.
Даже странно, как обманчиво первое впечатление!
Грубый, недалекий весельчак-американец, у которого на лбу три класса и предки — реднеки до десятого колена, на деле оказался совершенно не простым.
Такая шкатулка с секретом. И не с одним.
Слегка придя в себя после звонка, осознав, что жизнь ее, размеренная, спокойная, с редкими вкраплениями эксцентрики в виде невинных клубных развлечений, внезапно застыла на рывке, уйдя на второй план из-за появления стихийного бедствия по имени Диксон, Доун силой воли и ментальными пощечинами заставила себя прийти в некоторую норму.
Это непростительное поведение!
У неё своя, благополучная жизнь, в которой всегда царил идеальный порядок, потому что только так и можно отбиться успеха!
Поиграла — и хватит!
Пора возвращать утраченные позиции.
И на память себе кое-что оставить.
Чтоб хоть что-то осталось, после его ухода.
В том, что Диксон умотает сразу после непривычных для него постельных игр, Доун не сомневалась.
Как не сомневалась в том, что ему это все понравится в итоге.
Профессионал она или кто?
Доун придирчиво осмотрела свою шею, найдя, что тона нанесено недостаточно, досадливо нахмурилась.
Да уж, ему и правда
Сомнения были ни к чему.
Вот только ей было не по себе. Потому то он её переиграл. Опять переиграл, скотина американская!
Ну кто же мог предположить, что у него сила, как у быка?
Что он наручники эти разорвёт в одно движение?
Что опять, в очередной раз, заставит играть по своим правилам?
Прав он, как это ни противно признавать, прав!
Не хватает ей предусмотрительности!
Доун повернулась к ноутбуку, где застыла на паузе запись.
Всмотрелась в свои, совершенно безумные, жадные глаза.
Она красиво получилась на записи, сексуально.
Ещё более сексуально выглядели руки Диксона, попадающие в кадр.
Руки, сжимающие её плечи, трогающие её шею. Пальцы, властно размыкающие её губы, прихватывающие её за высокий конский хвост, оттягивающие за волосы назад, так, что спина гнулась по-кошачьи.
И его голос, хриплый жесткий голос за кадром, пошлые словечки, сдобренные крепким солдатским матом. Возбуждает до мокрого белья.
Диксон не имел опыта в съёмках хоум-видео, но это нисколько не ухудшило качество съемки.
И качество секса — тоже.
Только финал немного смазался, потому что Диксон увлекся, уронил камеру объективом вниз, и писался только звук. В основном, её звук.
И она была громкой, неприлично громкой, умоляя, упрашивая, перемежая немецкую речь с английской, не останавливаться, продолжать, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
И Диксон слушался. В этой ситуации он слушался. Только в этой.
Бездушная камера зафиксировала, как он затем встает, собирается и уходит. Сказав напоследок буквально одну только фразу.
И Доун все перекручивала и перекручивала на конец записи. На его прощальные слова.
— Хорошая ты баба, Доун. Но дура.
Что он имел в виду?
И почему, почему не отпускает её мысль, что она сделала что-то не то?
И почему она сидит и сидит перед чёртовым зеркалом с того самого момента, как он ушел, хлопнув дверью, разглядывает свои синяки и засосы, вспоминая, как он касался ее, как целовал, как сжимал.
Словно заново переживает. До сладкого томления в груди.
И почему никак, вот никак не исчезает ощущение, что она что-то упустила? Что-то очень важное?
9
Дерил Диксон немного пришел в себя только уже в номере.
Нет, все-таки хорошо, что нашлась у него выдержка, что внезапно проявила себя, не позволила совершить непоправимое.
Да и этот полудурок Ганс вовремя нарисовался.
Прям, как почувствовал, скот.
Ведь еще чуть-чуть, еще немного… Если б они не были так близко к конюшням…